Мой брат Том - Олдридж Джеймс. Страница 29

— Добей его, Том, добей его! — кричали после каждого нового удара, как будто в толпе усердствовала мощная клака.

Но Том, прижавший было Финна к канату (и уже занесший перчатку над его головой), вдруг опустил руку и с исказившимся, как от боли, лицом, закричал невидимой для него публике:

— Тихо, сволочи!

Толпа затихла, и бой возобновился. Финн, одуревший, измотанный, уже неспособный соображать что-либо, лишь топтался на месте, как танцующий робот, обеими руками заслоняясь от беспрерывных ударов, и даже мне с моего места видно было, как его всего трясет мелкой дрожью.

Два следующих раунда прошли так же. Финн с каждой минутой все больше и больше выдыхался, а Том, казалось, был сейчас в лучшей форме, чем в начале матча.

— Хоть бы Чарли прекратил это, — проговорил он почти с отчаянием, покорно подставляя мне грудь и плечи, чтобы я стер с них кровь.

— Ты не очень-то верь Финну, — заметил я. — Он, может, прикидывается, а там как наддаст…

— Нет, — сказал Том. — Ему конец.

Двенадцатый раунд оказался последним. Финн тяжело дышал, голова его моталась из стороны в сторону, весь перерыв его душил кашель, и видно было, каких трудов ему стоило подтянуться и с показной бодростью выйти на середину ринга. Том в этом раунде применил тактику, которую сам Финн проводил в начале встречи: блокируя Финна левой, он нанес ему длинный удар правой в висок, потом в грудь и наконец в поясницу, затем дважды ударил левой, после чего с методической последовательностью повторил прежнюю комбинацию — в висок, в грудь, в поясницу, и закончил все это сильным ударом в диафрагму. Финн рухнул на колени, пот катился по его перекошенному жалкой гримасой лицу. Он попытался встать, но закашлялся и не смог, и Чарли, отослав Тома в нейтральный угол, начал считать с часами в руке.

Финну все-таки удалось встать до конца счета, но Том не пошевелился.

В наступившей тишине Финн стоял посреди ринга, кашлял и ждал последнего, сокрушительного удара, который принесет ему поражение и смерть.

Но Том не нанес этого удара. Молча он развязал зубами узел на правой перчатке и снял ее, потом расшнуровал и снял левую, бросил их на землю, нырнул под канат и почти выбежал из гаража. Финн даже не заметил всего этого. На мгновение он растерянно оглянулся, словно не понимая, где он, но тут новый приступ отчаянного кашля сотряс его грудь. Микки и Чарли подхватили его под руки и повели. Он шел, как во сне. Физически Финн остался на ногах, но дух его был нокаутирован.

Том понимал, что сделал, верней, что произошло. Не сила его ударов доконала Финна. Эта победа была победой нравственной силы, которая служила опорой семье, но оставалась чуждой отщепенцу-одиночке. На что мог рассчитывать заблудившийся парень в таком городке, как наш, где общество знало одну только форму участия к человеку в беде — благотворительность, мертвую и мертвящую? То-то, должно быть, смеялись в тот час боги — ведь они ловко сумели подстроить так, что один простодушный малый, Том, загубил другого простодушного малого, Финна, обреченного теперь повторить судьбу своего отца, спившегося капитана.

После матча Том не захотел идти домой. Был уже десятый час, но он спустился к реке, снял с себя все и по грудь вошел в воду, как будто нужна была целая река, чтобы смыть следы этого боя. Потом он натянул на мокрое тело штаны и рубашку, и мы молча пошли через помидорную плантацию Пузана Райена. Мы уже поднимались по тропке, ведущей к нашему дому, когда сквозь стрекот цикад и громкое кваканье лягушек на Биллабонге донесся сзади чей-то отчаянный вопль:

— Том!

Пегги бросилась к нему на грудь, но Том, слишком измученный всем, что произошло в этот вечер, только взял ее голову обеими руками и слегка отвел назад. Она взглянула ему в лицо и кулаком зажала себе рот, чтобы не вскрикнуть: так страшно было то, что она увидела.

— Локки убьет тебя, Пег, — устало сказал ей Том. — Лучше иди домой.

— Нет, нет… — Пегги подняла руку и осторожно дотронулась до этого вспухшего, изуродованного лица.

Она не спрашивала, как было, чем кончилось, — совсем не о том были ее мысли. Том тихонько отстранил ее и снова сказал:

— Ради всего святого, Пег, иди домой. Я не хочу, чтобы ты так рисковала.

Она кивнула, как послушный ребенок, но глаза ее смотрели все так же испуганно, и не только потому, что ее ужаснул вид Тома; нет, она думала, что же теперь будет с нею, с ними обоими — ведь она уже сегодня весь вечер просидела взаперти у себя в комнате и, чтобы прийти сюда, вылезла через окно, а теперь ей нужно вернуться тем же путем, незамеченной. В тот вечер мы так и не узнали, удалось ли ей это, но зато на следующий день весь город заговорил о том, что Локки Макгиббон подкараулил дочку у дома поздно вечером и отхватил ей волосы до самых корней. Оставалось только поблагодарить судьбу за то, что во время короткой встречи Тома с Пегги их не застиг наш отец: он бы тоже наверняка привел в исполнение свою угрозу и сорвал нас с насиженного места, не думая о последствиях для семьи, как не думал об этом Локки, мучая тех, кого, казалось, так нежно любил.

16

Вражда хуже обиды, потому что это та же обида, но пообмявшаяся, ушедшая вглубь и затаившаяся, собираясь с силами. Отношения между нашей семьей и семьей Макгиббонов, осложненные последними событиями, были теперь откровенно враждебны, и все-таки я смутно надеялся, то ли что Локки одумается и прекратит затеянную им тяжбу с Дорменом Уокером (за которым стоял мой отец), то ли что отец найдет способ остановить брожение опасной закваски. Но я был еще молод, болезненно чувствителен ко всему, что могло вызвать боль, и не понимал, что ни отцу, ни Локки не дано зачеркнуть прожитую жизнь. Нет такого тормоза, который мог бы затормозить чью-то волю, нет такого механизма, что помешал бы человеку бессмысленно губить ближних и самого себя.

У нас дома держалась напряженная атмосфера тягостного, молчаливого ожидания. Но все-таки мама, пустив в ход могучую, грозную силу женского влияния, сумела отчасти утихомирить отца. Мама плакала тайком, когда увидела лицо Тома, не из-за синяков и кровоподтеков на этом лице, а из-за нелепого стечения обстоятельств, уже послужившего причиной стольких бед. Том был угрюм и задумчив, непривычно смирен, ходил каждый день в отцовскую контору и занимался там делами, как будто внутри у него все спокойно. Но мы знали, что у него душа не на месте, хотя бы потому, что Пегги Макгиббон нигде не показывалась — томилась в заточении, остриженная овечка.

Прошло три недели, ничем не запомнившиеся мне, если не считать, что в мире происходили события, которые уже не могли не затрагивать нас всех. Австрия была накануне аншлюса, по улицам английских городов шли демонстрации с требованием дать оружие законному правительству Испании, а Чемберлен [14] только что объявил, что Англии нет дела до гитлеровских угроз Чехословакии, маленькому государству на восточных задворках Европы.

Все это я хорошо помню: я тогда старался не спускать с Тома глаз и знал, что он больше не ходит к старому Гансу Драйзеру. Но сам я встречал Драйзера каждую неделю на собраниях недавно основанного у нас Общества любителей искусства и науки. Я туда ходил за материалом для газеты, а старый Ганс был одним из самых рьяных членов общества, являлся на собрания с томиком Гете под мышкой и без долгих просьб читал целые страницы вслух. Ганс давал мне для Тома последние номера политических ежемесячников и еженедельников, где красным карандашом было жирно отчеркнуто самое важное. С них, вероятно, началось и мое политическое воспитание, хоть тогда я не отдавал себе в этом отчета. Том читал все; собственное горе не сделало его глухим к горю других людей. Немцы бомбили Барселону, и об этом говорили как о трагедии — в то время бомбежки беззащитных городов еще не стали привычным делом.

Суд должен был разбирать жалобу Локки в конце февраля, и, хотя интерес к поединку двух враждующих сил уже успел поостыть, все же на галерею для публики немыслимо было попасть без знакомства.