Не хочу, чтобы он умирал - Олдридж Джеймс. Страница 35

— Вот ты говорил о такой замечательной вещи, как исключительное право. Право владеть безраздельно. Помнишь?

— Оставь. Не будем больше об этом говорить.

— Нет! Я хочу об этом говорить. Милый! Разве ты стал бы меня с кем-нибудь делить? Разве ты не хочешь владеть мной безраздельно?

— Ты сама затеяла этот дурацкий разговор, — сказал он, откидывая у нее со лба волосы.

— Я затеяла разговор о тебе. И вдруг ты заговорил с такой страстью, какой я у тебя не подозревала. И о чем? Не обо мне. Ты бывал когда-нибудь так разговорчив в пустыне?

— Ночные часы в карауле иной раз тянутся бесконечно.

— А обо мне ты когда-нибудь думал?

— Часто.

— Как о чужой жене?

— Наверно.

— Я очень часто думала о тебе. Очень часто. Постоянно.

— Вот и нехорошо.

— Я ведь тайком была в тебя влюблена. Меня всегда к тебе тянуло.

— Не стоит над этим шутить.

— Ну, хорошо, дорогой, не сердись. А почему? Почему мне нельзя было о тебе думать?

— Нельзя.

— Ах, какой строгий!

— Да, строгий.

— И ты не захочешь меня ни с кем делить? Ты настаиваешь на своем исключительном праве?

— Настаиваю.

— Ну, скажи мне это еще раз.

— Я скажу, что ты самая нежная, самая добрая…

— Я буду очень доброй. Ты хочешь, чтобы я была доброй?

— Да, конечно. Хочу!

— Попроси.

— Не буду.

— Тогда хоть скажи! Пожалуйста. Ну, пожалуйста, Скотти.

— Твоя необыкновенная доброта…

— Ты правда так думаешь? Я добрая? Очень добрая?

— У меня нет слов…

— Видишь, что человеку нужно? Доброта. Безраздельность. Принадлежать безраздельно, понимаешь? Ах, как я в этом нуждаюсь! Если бы ты только знал! Вот эта самая безраздельность. Ну, скажи же мне что-нибудь еще.

Что он мог ей сказать?

— Я тебя убью, если ты будешь молчать. Ну скажи мне хоть что-нибудь!

— Да, да! Говори! Я не знала, что ты такой… Ты всегда от меня прятался. Ну скажи еще что-нибудь. Ну, пожалуйста…

— Какой ты необыкновенный! И как нам необыкновенно хорошо. Господи, я, кажется, умру, так мне хорошо. Видишь, я плачу. Видишь, как мы счастливы…

Немного погодя она успокоилась и даже заговорила о будущем.

— Если ты будешь хорошо себя вести… — сказала она шутливо.

— С кем, с тобой?

— Нет, не со мной. А с Черчем. Он ведь стал у тебя навязчивой идеей.

— Бедняга Черч, — сказал он. — Вот не думал, что он нуждается в твоей защите.

— Не будь таким злым. Какое мне дело до Черча?

— Тогда почему тебя огорчает, что мне до него есть дело?

— Меня это не огорчает. Это мне мешает. И тебе тоже. Неужели ты не можешь все это выкинуть из головы? Неужели я не могу тебя уговорить?

— Думаю, что нет.

— Но что ты собираешься делать?

— Еще не знаю.

— Послушай, Скотти! — Она села и наклонилась над ним. — Нам так с тобой может быть хорошо, мы будем счастливы. И у нас все пойдет чудесно, я знаю. Я ведь сама бросилась тебе на шею, но, клянусь, это потому, что мне не жалко отдать тебе всю мою жизнь! Ты и сам это чувствуешь.

— Зачем нам копаться во всем этом?

— Ладно. Но что же ты все-таки решил?

— А что, по-твоему, я должен решить? — сказал он уже с раздражением.

— Я хочу, чтобы ты делал то, на что ты способен. Ты должен согласиться на предложение Уоррена. Это будет правильно. Я знаю, что думает сам Уоррен; я знаю, что он тобой восхищается; он хочет открыть тебе просторную дорогу. Надо только, чтобы ты вел себя как следует. Я так боюсь, что глупая ненависть к Черчу помешает твоему будущему. Ведь я беспокоюсь только за тебя. Я хочу, чтобы тебя оценили по заслугам. Наконец-то к тебе пришла возможность чего-то добиться, проявить себя! Тогда мы будем счастливы. А все эти дурацкие фантазии насчет Черча надо бросить — они тебя только сломают, погубят, оставят ни с чем. С пустыми руками, Скотти!

— Ты думаешь, я могу позволять, чтобы преступная ошибка Черча исчезла из памяти людей, как дым?

— Да, думаю. Все это теперь не имеет значения.

— И это говоришь ты?

— Да, это говорю я. Я не могу простить Джеку Черчу того, что он сделал, но я могу об этом забыть. И я должна об этом забыть. И ты тоже. Ты теперь для меня все. Неужели ты этого не понимаешь?

— Понимаю. Не волнуйся.

— Как же я могу не волноваться. Ты подумай, как все у нас может быть хорошо! Прости, что я так настойчиво об этом говорю, но я ничего не могу с собой поделать. Не могу. Ведь я отдаю тебе все, Скотти… Если бы ты только знал…

Он успокоил ее.

— Ладно, — сказал он вдруг. — Я все равно ничего не могу решить. Я тебе говорил: Черч для меня — это не просто головотяп, который угробил двадцать человек. Но я и сам не знаю, с чего мне начать. Ты права. О Черче я могу забыть. Кажется, я должен буду о нем забыть.

— Да, должен! И я знаю, что ты так и сделаешь.

— А кому-то ведь полагалось бы с ним расправиться, и уже давно, — сказал он с горечью. — Хотя бы с ним одним. Не то будешь чувствовать себя таким ничтожеством…

— Я тебя понимаю. Но ты должен все забыть. Все, с самого начала. И притом теперь ведь не Черч, а генерал Уоррен заботится о твоем будущем…

— Да. Надо завтра сходить к Уоррену.

— Тебе же он нравится. Я знаю, что он тебе нравится. Не думай о Черче. Он — ничто.

— Ладно. Ладно. С этим делом покончено.

— Вот видишь! Какой ты благородный, Скотти! Дорогой ты мой, родной… Вот видишь, как нам хорошо, как мы будем счастливы!

Часть третья

«В смерти?»

20

Он знал, как они счастливы и как они могут быть счастливы.

Об этом он думал на заднем сидении старенького такси, которое вел полуслепой шофер в галабии. Шофер отчаянно пытался вовремя заметить невидимые ему препятствия, которые грозно двигались впереди или еще более грозно преграждали ему путь. Люси была права, рассуждал Скотт, когда говорила, что любовь — это щедрость. Если в любви есть хоть какой-то смысл, он — в душевной щедрости. Самый действенный из глаголов — отдавать. Но кому нужны эти рассуждения? Он ведь и сам ей сказал, повторяя слова Вильяма Блейка (Скотт покраснел, вспоминая, что он произнес их вслух):

Любовь щедра, невидима для глаз и нема. И Люси щедра. Он вдруг почувствовал, как его заливает горячей волной, как в нем поднимается дрожь. Странное состояние для визита к Уоррену!

Чтобы успокоиться, он нагнулся и стал смотреть туда, куда смотрел шофер. Но расстояние между ними в этом старомодном лимузине было так велико и напряжение, с каким шофер вглядывался в подстерегающую его на каждом шагу судьбу, было так страшно, что он снова откинулся назад. Хорошо бы поделиться своими мыслями с Уорреном. Он его поймет. Застенчиво отведет глаза и, с трудом разжимая губы, скажет: «Да, это верно. Любовь — только тогда любовь, когда ей ничего не жалко. Можно, конечно, найти и более приемлемую формулу…»

Зря он морочит себе голову такими мыслями.

— Йа оста! [36] — крикнул он шоферу. — Остановитесь где-нибудь здесь. Где хотите.

«Фиат» занесло направо, и он остановился. Скотт вышел, попросил шофера подождать и постоял немного, не двигаясь. Руки у него тряслись. Он ощущал такую дрожь, вспоминая ее близость, ее щедрость, что успокоить его могла только ходьба. Скотт пошел по улице, словно знал, куда ему идти. Но идти было некуда. Он купил газету у мальчика в феске, который, увидев его форму, машинально сплюнул.