Последний взгляд - Олдридж Джеймс. Страница 19

— В старости, что ли?

— Господи, какая старость. Я в тридцать три года умру. Нет. Когда время любви миновало и звезда закатилась моя. Когда не помешала бы разумная связь. Но боюсь — ни я, ни Зельда на это не способны.

Официант сказал:

— Пожалуйста, мосье, уж я вас попрошу. Может, закажете? А то поздно. Вы уж пожалуйста…

Скотт взял у него меню, и на лице его отразилось самодовольство.

— Ты заметил, — сказал он, — я за весь день ни капли джина не выпил. Ни глоточка. Гарсон… Нет… Подожду Бо. Ничего. Attendez… [12] Видишь, как ловко мной управляет эта англичанка? — Скотт вздохнул и сказал: — Нет, ей-богу, Кит. Честное слово. Вообще-то я англичан не люблю. Не то что, Эрнест. Но Бо просто какой-то образец, правда? Если я когда-нибудь сподоблюсь ее английских милостей, я многое пойму.

Снова мне захотелось позлить Скотта. Захотелось сказать: «А вам какое дело до ее милостей? Соблазняйте кого-нибудь еще». Но ничего этого я не сказал, да и Бо как раз вернулась. Она села к нам за столик, и ей явно очень хотелось что-то нам поскорей выложить. Она всегда озабоченно морщила лоб, когда ей хотелось что-то выложить, и сейчас у нее был именно такой вид.

— Я ходила в старую почтенную гостиницу на углу, — сказала она, — и справлялась, не видели ли там случайно Эрнеста.

— Зачем? — спросил Скотт. — Что ты все беспокоишься об этом старом убийце?

— Потому что вы, Скотт, очень глупо себя вели.

— Эрнест как Зельда, — сказал Скотт. — Дуется, терпит, молчит, а потом срывается, как бульдог. Не бойся, он еще объявится.

— Там мне сказали, что неделю назад проезжал один американец — Хофмейстер и искал другого американца — Смита. — Бо засмеялась и подозвала официанта. — Интересно, кто такие.

— Известные акробаты, — сказал Скотт. — Хофмейстер и Смит. Хемингуэй и Фицджеральд. Элиот и Паунд. Мировые знаменитости. Бо, — сказал он, — можно мне чуточку джина? На донышке?

— А вы еще не пили? — спросила Бо.

— Ни капли. Ей-богу. Спроси у Кита.

Бо не стала спрашивать у Кита. Она не взглянула на меня. Она сосредоточилась на Скотте, а когда она на ком-то сосредоточивалась, других она почти не замечала.

Она заказала какое-то местное pot-au-feu [13], а Скотт заказал себе выпить, а пока мы ждали, Бо пошла мыть руки (так она сказала). Но мы поняли, что она опять пошла искать Хемингуэя. Она удалилась деловитой, легкой трусцой, почти бегом — она всегда так ходила, когда торопилась, а мы смотрели ей вслед.

— Знаешь, Кит, а ведь секс — единственное здравое установление, господа, — сказал Скотт. — Ты это знал?

Я ответил, что нет, не знал.

— Меня учили считать его скорей кознями дьявола.

— Порочная, еретическая точка зрения, — сказал Скотт. — Выдумки протестантов!

Бо вернулась. Мы смотрели, как она идет к столику. Она сперва не заметила, что мы на нее смотрим, и на секунду Скотт увидел и я увидел чистую, безукоризненно хорошенькую и безумно озабоченную девушку, целиком занятую своими мыслями. Маленькая грудь, узкое английское личико, легкие волосы, ярко-красные губки, выщипанные бровки. У обоих у нас мелькнула грешная мысль, и Скотт шепнул:

— В Бо нельзя не влюбиться. Одни эти ее английские ноги чего стоят. Господи, и откуда она все это берет?

Непонятно, то ли он меня дразнил, то ли маскировал собственные тайные намерения.

В общем, мне это не понравилось, весь вечер я дулся, а потом я сбежал и предоставил им отдаваться велению секса, если уж к тому у них шло. Они были явно в восторге друг от друга. Только один раз Бо обратила на меня внимание. Пока Скотт говорил с официантом, она наклонилась ко мне и шепнула мне прямо в ухо, как всегда, когда хотела чего-то добиться:

— Кит, ну пожалуйста, поищи Хемингуэя. Он где-то тут, я чув ствую.

— Сама его ищи, — сказал я и после кофе сразу же ушел, чтобы они сами разобрались, чего им друг от друга надо. Мне-то какое дело?

Но наутро за завтраком я все смотрел на них и ломал себе голову над вопросом, поладили они или нет. Скотт как-то просвещал меня насчет того, что Бальзак назвал накаленным взглядом, это, он объяснял, такой взгляд, каким обмениваются двое, вожделеющие друг друга или друг другу принадлежащие.

— Тут все всегда ясно, — сказал Скотт, — надо только присмотреться.

Но как ни присматривался я к Бо и Скотту, ловя этот самый «накаленный взгляд», я так и не смог толком ничего понять. В общем, все ужасно запуталось, Скотт сидел мрачный, а Бо, наоборот, была очень мила и показала мне за завтраком фокус, до которого только она могла додуматься. Длинными, неуемными своими пальцами она раскатала croissant [14] до исходной формы плоского ромбика, намазала маслом, джемом, снова скатала и превратила в прежний croissant.

— А теперь ты, — сказала она.

Я попробовал было, но у меня ничего не вышло.

— Его надо разгладить, — сказала Бо. — Вот так. На, бери мой.

Я откусил кусочек. Он был сладок, как сама Бо, и с тех пор я только так и ел croissant.

— Нечего из еды делать игру, — строго сказал Скотт. — Будет вам. Это нисколько не поэтично, Бо. Даже грешно.

— Ш-ш, — сказала Бо.

Нет, по их виду ничего нельзя было заключить, но, правда, вчерашняя безмятежность начисто изменила Скотту.

— Я думал, старому убийце пора бы объявиться, — сказал он, и я понял, что если вчера он кое-что позабыл насчет Хемингуэя, то сегодня припомнил. Что Гектор без Ахиллеса? И где Ахиллес?

— Он где-то тут! Я уверен, — сердито сказал Скотт сразу после завтрака. — Давайте проверим все гостиницы. Потом бардаки. Потом базы для гонщиков. Потом ипподромы.

— Скотт, миленький, — как-то таинственно прошептала Бо (голосом она тоже выделывала черт-те что — тут он ее не подводил, как и пальцы, губы, волосы), — я уж вчера подумала, если Эрнест прячется где-то в гостинице, он в конце концов сам объявится. Чего же его искать, пока он не хочет обнаружиться?

— Я же говорил, — сказал Скотт, — он как Зельда. За ним нужен глаз да глаз, не то он удерет.

Мы облазали все холмы Фужера и по всем гостиницам (а их там шесть) расспрашивали, не останавливался ли у них американец по фамилии Хемингуэй — большой, красивый, темноусый, с огромными ножищами и в грязном плаще.

Мы его не нашли, но одна консьержка, особа с ямочками на локтях, сказала, что странный малый в плаще с огромными ножищами елвчера у них в ресторане и даже раскокал кофейную чашку, потому что у него палец такой громадный, что не пролез в ручку.

— Это Эрнест, больше некому, — сказал Скотт, — и он, конечно, пока где-то тут.

Но мы его не нашли, и как ни присматривала Бо за Скоттом, он все же остановился у какого-то бара и опрокинул стаканчик джину.

— Боксер сам никогда не знает, когда выйдет из угла, — объяснил он. — А пока давайте забудем про него и пойдем поглядим на крепость мосье Гюго под горкой, хотя, конечно, будь с нами Эрнест, уж он бы все нам живописал не хуже самого Гюго, который, по его мнению, сделал это блистательно, а по-моему, ничего блистательного. Ровно ничего.

Он остановился еще у одного бара («Бар Вело») и опять выпил джину. Бо и бровью не повела, и вот мы прошли через большие деревянные ворота во двор фужерского замка, и Скотт вдруг забыл про Хемингуэя и, подбоченясь, с восхищением уставился на могучие каменные стены.

— Невероятно! — сказал он. — Смотрите-ка! Живейшее отражение кровопролитных древних битв. Теперь-то мне ясно, почему Гюго использовал все это для напыщенных писаний, от которых Эрнест в таком восторге.

— Старик Гюго ничего этого не использовал для напыщенных писаний, от которых я в таком восторге, невежда ты несчастный.

Мы до того увлеклись видом старых стен, что не заметили Хемингуэя, а он сидел сзади на остатках стены и ел виноград.