Вампиры замка Карди - Олшеври Барон. Страница 33

Кстати, Луиза отказывалась от визита к врачу. А Гарри регулярно ездил на обследования. Кажется, это тоже было неплохим признаком – для Гарри. Знающие люди говорят, что настоящие сумасшедшие отказываются признавать свою болезнь и сопротивляются медицинскому обследованию.

Но все равно почему-то Гарри беспокоил мать больше, чем Луиза.

Возможно, потому, что дочерей у нее было все-таки трое, а сын – один.

Возможно, потому, что она, подобно другим благородным южанкам, была уверена в стальной прочности женской натуры – и, по контрасту, в хрустальной хрупкости мужского организма!

Возможно, потому, что помешательство Луизы казалось ей понятным и объяснимым, а то, что происходило с Гарри, было загадочно… Кристэлл не могла бы объяснить, что именно ей кажется таким уж загадочным. Но – чувствовала, что что-то здесь есть, что-то весьма непростое. А своему чутью она привыкла доверять.

Его диагноз назывался “амнезия” – потеря памяти. Сначала амнезия была полной: Гарри не помнил ничего – кто он, откуда, что было прежде, не осознавал, сколько ему лет, забыл большинство слов, забыл назначение даже самых обычных бытовых предметов, утратил навыки чтения и письма. Прогноз врачей был безнадежным. Тяжелая черепно-мозговая травма в сочетании с психической травмой… По сути дела, многим из переживших Перл-Харбор хватило одной только психической травмы, чтобы навсегда уйти в себя, забыть обо всем. “Аутизм” и “амнезия” – два самых распространенных диагноза, которые психиатры ставили выжившим. Но, к счастью для себя, люди с глубокой амнезией редко страдают из-за своего состояния, поскольку не знают – не помнят – себя до болезни и не понимают, что именно они потеряли. Хуже тем, у кого потеря памяти оказалась частичной или выздоравливающим. Когда Гарри начал выздоравливать и понемногу вспоминать утраченное, он страдал куда больше, чем в первые месяцы после трагедии. А сейчас, когда туман забвения скрывал лишь какие-то эпизоды минувшего, Гарри страдал сильнее всего… И иногда жалел, что прогноз врачей не оправдался и он не остался навсегда тем тихим, милым, улыбчивым и абсолютно счастливым инвалидом, каким его увидели мать и сестры, приехавшие в госпиталь спустя три недели после бомбардировки.

В госпиталь вместе с матерью приехали старшие сестры: Сьюзен и Энн. Младшая из сестер – но все равно старшая по отношению к Гарри – Луиза осталась в поместье. Она была совершенно больна от горя и мать боялась, как бы Луиза не лишилась рассудка. Ведь она получила не только весть о тяжелом ранении младшего брата, но и гроб с телом своего обожаемого мужа, Натаниэля Калверта, погибшего в тот же день, на том же корабле…

Собственно, именно Нат соблазнил Гарри карьерой морского офицера. Нат задействовал свои многочисленные связи и поспособствовал тому, чтобы юный выпускник Военно-Морской академии попал именно на “Георга”, под крылышко к родственнику и другу. Благодаря Нату служба с самого начала была для Гарри легкой. И они с Натом были рядом во время обстрела и в тот момент, когда… Когда… И потом – они тоже лежали рядом. Только Гарри был жив. А Нат – мертв. И Гарри оказался в госпитале. А Ната отправили домой, к жене.

Они с Луизой так и не успели обзавестись детьми. Возможно, именно это угнетало Лу больше всего. Возможно, останься у нее от Ната ребенок, она перенесла бы смерть мужа чуть легче. Но ребенка не было и Луиза сломалась.

Потом, когда Гарри выздоровел настолько, что ему разрешили вернуться домой, мать предупредила его о состоянии Луизы и рассказала, как бедная Лу все порывалась открыть гроб, не ела, не спала все пять дней до похорон, пока ждали каких-то дальних родственников Калвертов… А главное и самое страшное – Луиза никак не давала похоронить Натаниэля. В конце концов пришлось оттаскивать ее силой и запереть в комнате на время панихиды и похорон. Луиза – всегда такая тихая, застенчивая, деликатная женщина! – страшно кричала, рычала даже, как львица, у которой отняли детеныша. Выбила окно, пыталась выпрыгнуть… Пришлось силой волочь ее в кладовку, где не было окон. Но и там она не успокоилась, она билась в дверь всем телом и кричала, кричала, кричала, все время, пока шла панихида, и потом, когда Ната хоронили, и потом, когда прибывшие на похороны родные и друзья пошли в дом к Калвертам, чтобы помянуть мальчика… Родители Луизы – Гарри и Кристэлл Карди – вынуждены были, дабы соблюсти приличия, присутствовать, и так же странным казалось, что вдова не пришла ни в церковь, ни на похороны. Когда они вернулись – Луиза все еще кричала и билась в дверь. Мать пыталась говорить с ней, но Луиза не слушала, не слышала, потому что продолжала кричать. Наконец, ночью, ее выпустили. Она оттолкнула слуг и отца, и побежала на кладбище, к свежей могиле. А там – это отец рассказывал с дрожью нескрываемого ужаса в голосе! – Луиза принялась рыть, скрести ногтями землю. В конце концов, ее насильно напоили морфием и она уснула. Когда проснулась, больше не кричала. Но целые дни проводила на кладбище. Целые дни.

Из-за этого мать не могла сразу же поехать в госпиталь к Гарри… И Гарри провел три блаженные недели, не сознавая себя и всего случившегося.

Потом родные лица и голоса разбередили его память, а мать и сестры так рьяно взялись за его восстановление, так подробно рассказывали о его прошлом, что он просто не мог не вспомнить. Сначала были лишь проблески воспоминаний, яркие картинки, потом нахлынула память тела – звуки и запахи леса, из года в год наползавшего на плантацию и дом, из года в год вырубаемого… А потом память быстро стала восстанавливаться, так быстро, что студентов-медиков приводили посмотреть на Гарри, ибо его исцеление казалось врачам просто-таки чудесным.

Его отпустили домой всего через четыре месяца после приезда матери и сестер.

Хотя сначала говорили, что он проведет в больнице не меньше года.

Сейчас Гарри помнил все.

Детство, школу, юность, годы в училище. Дружбу с Натом Калвертом.

Свою первую любовь, чудесную Салли О’Рейли.

Годы в Академии.

И только ближайшее к трагедии время, семь месяцев службы на “Георге” все еще покрывала какая-то дымка…

Иногда – как куски разрозненной мозаики – выплывали из памяти лица, но Гарри не мог вспомнить имен, или вспоминались имена – но он не помнил лиц, или какие-то события, разговоры, чьи-то шутки, конфликты с кем-то – но Гарри помнил только сам факт события, но ни подробностей, ни участников.

Кажется, был какой-то раздор между офицерами-южанами и офицерами-янки. Впрочем, это – нормально, обычно, южане и янки до сих пор не могут примириться… Южане не могут простить янки их победу в той войне. Янки не могут простить южанам ту обособленность, с которой они держались в любом обществе, и некий врожденный аристократизм, присущий выходцам из старинных семейств.

Натаниэль Калверт и Гарри Карди как раз и были выходцами из старинных семейств Флориды. На “Георге” их, таких, было только двое. Но, к счастью, они были не просто одного происхождения – но земляки, близкие друзья и даже родственники! А двое южан, спаянных столь тесно, – это сила! Офицеры-янки их не задирали в открытую, но и “не воспринимали”. Но зато их поддерживали офицеры-южане и матросы-южане из семейств попроще, сразу признавшие за “господами” негласное лидерство в этом странном тайном противостоянии южан и северян. А еще – их поддерживали чернокожие, к которым офицеры-янки и белые матросы-янки относились с нескрываемым презрением. И это при том, что они до сих пор звали всех южан “рабовладельцами” и считали, что каждый белый южанин обязательно состоит в Ку-клукс-клане! Впрочем, Гарри всегда знал, что янки не понимают и в глубине души побаиваются негров. Южане же жили рядом с чернокожими с семнадцатого века. Со времен образования первых фортов, вырубки лесов под первые плантации. С тех пор, как африканцев в цепях привозили на рабовладельческих судах, и приходилось учить их всему – языку, работе, христианской вере… Многие южане жили со своими рабами почти что в родственной гармонии. Писательницу Маргарет Митчелл, впервые осмелившуюся сказать правду об отношениях белых и негров в южноамериканских штатах, янки заклеймили презрением, как лгунью, – несмотря на популярность ее книги и снятого по книге фильма. Но Митчелл скорее преуменьшила, нежели преувеличила степень близости между потомками первых плантаторов и потомками их рабов. Слово “черномазый”, применявшееся северянами по отношению ко всем неграм без разбора, южане употребляли, только когда говорили о чернокожих наглецах и бездельниках, приезжавших, кстати сказать. по большей части с севера… А вообще – выражать презрение по отношению к чернокожим считалось неприличным.