Город принял - Вайнер Аркадий Александрович. Страница 15

– Почерк можно подделать… – лениво сказал Рудик, откинул голову на подушку, устало закрыл глаза. – Есть что-нибудь еще?

– Есть. Двое потерпевших, которые опознали тебя по фотографиям – не только свежим, но и десятилетней давности. Раз. – Тихонов для верности загнул палец. – Они же опознают тебя лично. Два. Пятнадцать человек в министерстве, ты им достаточно там намозолил глаза, опознают тебя безоговорочно, а сказать, что именно ты там делал, не смогут, они же не знают! Самое смешное, что и ты – даже для приличия – не сможешь придумать нам какое-нибудь объяснение: зачем ты там неделю – и вчера также – болтался. Ну, скажи мне вот так, с ходу: какие такие были у тебя срочные дела в министерстве, что ты туда с больничной койки смотался, а?

Рудик открыл глаза:

– Я человек серьезный, капитан, и с ходу ничего говорить не люблю. Придет время, скажу, подумавши.

– Ладно, – согласился Стас. – Я тогда спущусь сейчас в вестибюль, там ребята дожидаются, которых ты облапошил. Мы поднимемся, чтобы они тебя в натуре опознали, и тогда поедем к нам…

– Нельзя! – яростным шепотом сказал Рудик. – Я больной!

– Ну, я самовольничать не буду, – ответил Тихонов. – Я с врачами здешними посоветуюсь: можно или нельзя тебя транспортировать. Да и Маргарита Борисовна – доктор…

Я укоризненно посмотрела на Стаса:

– Лечащего врача достаточно… он знает.

– А где вы собираетесь всю эту комедию устраивать, с опознанием? – спросил Рудик. – Прямо здесь, в палате?

– Зачем же людей беспокоить? – Тихонов кивнул на больных. – В конце коридора есть ординаторская, нам ее минут на десять уступят. Не беспокойся.

И вышел. А через двадцать минут процедура опознания в ординаторской была уже окончена; потерпевшие, не колеблясь, указали на Рудика как главного героя их вчерашней одиссеи. Когда официальная часть была окончена, Рудик упрекнул горе-покупателей:

– Эх, вы-ы! Ребята вроде грамотные, неужели не понимаете: разве можно первому встречному доверяться!

На что Сергей мрачно ответил:

– Кто ж вас, жуликов, знал-то? У нас так не водится, сказал человек – значит, сделал. – И, обернувшись к Стасу, пояснил: – Местечко у нас небольшое, кабы такой ловкач появился, его бы живо на запчасти разобрали… Деньги отдашь?

– Придется… – вздохнул Рудик. – Полторы тыщи под матрасом лежат, не оставлять же их няньке здешней!

– Как полторы тыщи? А остальные где? – взъелся Серега. – Две сто было!

– Остальные у компаньона моего. Найдут его – значит, ваши, – спокойно сказал Рудик, ласково мерцая своими добрыми глазами.

– А не найдут?…

– А не найдут – значит, штраф с вас, лохички, штраф, чтобы ушки свои не развешивали.

– Найдем, найдем, – успокоил Стас. – Твой компаньон, я думаю, скорее всего Валера-Трясун. Куда он денется!.. Давай, Рудик, собирайся, у нас доболеешь…

Рудик горестно вздохнул:

– Эх, мать честная, вот невезуха. А я-то думал, последний раз стрельну и смоюсь от вас – так, что меня и на льдине под Шпицбергеном не разыщут…

14

Следователь Капитан Анатолий Скуратов

Севергин положил трубку и повернулся ко мне:

– Слушай, дружок, надо тебе сходить в КПЗ, там Серостанов снова буянит…

– И без старшего следователя с ним нельзя разобраться? – усмехнулся я.

– Можно, – кивнул спокойно Севергин. – Но он перекусил себе вену. Сейчас подойдут туда, с минуты на минуту, Тихонов с врачом. Окажите помощь и оформите протокол. Выполняйте.

Не надевая плаща, я отправился в КПЗ, раздумывая не спеша о том, что за долгие годы работы дежурным Севергин забыл нормальную человеческую речь и вполне обходится короткими репликами и руководящими замечаниями. Наверное, у себя дома он так же коротко, деловито и доходчиво указывает жене на последовательность подачи супа, жаркого, компота, обозначает диспозицию приема гостей, делит наряды по уборке квартиры между детьми.

А в глазах у него печаль.

Впрочем, может быть, дома он совсем другой. Безгласный, сговорчивый, тихий – весь ресурс командных эмоций полностью израсходован за суточное дежурство…

А мне не нравится кем-либо командовать. И очень не люблю, когда командуют мною. Я ношу форму по недоразумению. Форма – это ось, на которой обращается двуединство командования и подчинения.

Сегодня мое последнее дежурство. С завтрашнего дня я слушатель адъюнктуры. Сколько лет мне понадобилось отмаяться на моей суматошной службе, чтобы понять, какое это счастье – просто учиться! Учиться на кандидата наук. Когда мы с Тихоновым сдавали госэкзамены в университете, то не могли дождаться дня начала работы – настоящей работы, с пистолетом, удостоверением, при форме и «исполнении служебных», с опасными рецидивистами, ворами «в законе», «малинами» и «хазами», с обысками, погонями и засадами.

И все это было. Семь с половиной лет.

Слава Богу, я прошел последний поворот, я на финишной прямой. Покончено с этой «волнительной» романтикой, и никто вдруг не пошлет меня разбираться с грабителем, алкоголиком и наркоманом. Серостановым, который почему-то перекусил себе вену. Перекусил? Ну и Бог с ним. Меня сие не касается, как не касается, не волнует всех этих прекрасных, благодушных людей за оградой нашего учреждения.

Мне надоело учить правильной жизни всяких прохвостов. Я сам хочу учиться правильной жизни. Я контрамот, мое время движется вспять.

Это не мое осеннее минутное настроение. Я, наверное, устал от моей работы. Себе я могу в этом признаться. И мне кажется, что в этом нет ничего стыдного. Жаль, что Севергин и Тихонов не хотят это понять. Или не могут. А ведь это так просто! Наша работа требует стайерского дыхания – на много километров, на много лет, на много тягот. А я – спринтер.

Не знаю, беда ли это моя, но уж, во всяком случае, не вина.

Вошел в предбанник КПЗ, а Тихонов и врач уже там. Пока Тихонов сдавал свой пистолет дежурному – в КПЗ вход с оружием воспрещен, – я сказал эксперту:

– Вы знаете, что по-гречески «Маргарита» значит «жемчужина»?

Она не успела ответить, только улыбнулась быстро, и сразу же раздался пронзительный вопль, жуткий, утробный рев обезумевшего от злобы и боли животного. Михей Серостанов, арестованный вчера ночью во время нападения на шофера такси, «качал права». Тихонов и надзиратель бегом рванули по коридору к открытой двери «бокса», откуда доносился голос нашего младшего брата по разуму.

Маргарита от неожиданности сначала вжала голову в плечи, испуганно переводя глаза с меня на удаляющуюся спину Тихонова, а потом спросила побелевшими губами:

– Эт-то что т-такое?…

Я усмехнулся:

– Ваш великий учитель Бюффон говорил, что животные не знают добра и зла, но боль они чувствуют, как мы…

Маргарита испугалась еще сильнее:

– Его… что… бьют?!

– Кого? Серостанова? Н-да-с! Странные у вас, однако, представления о нашей работе… – Тут уж озадачился я.

Маргарита смутилась и пробормотала невнятно:

– Но он так кричал… ужасно…

– Он перекусил себе вену, а это, по моим представлениям, довольно больно. Кроме того, он хочет использовать свой вопль как психологический прессинг на слабонервных…

Мы вошли в камеру и увидели картину, словно на полотне Сурикова «Утро стрелецкой казни». Тихонов в углу от ярости раздувает ноздри, как Петр Первый, а в центре композиции Серостанов, всклокоченный, с синими веревками жил на шее, в порванной рубахе, забрызганный кровью, вырывается из рук надзирателей, выкатывает белые буркалы и вопит истошно. Прекрасное зрелище. Всех, кто учится сейчас на последнем курсе и жаждет следственной и криминалистической романтики, я бы привел сюда на производственный практикум. Многие – кто тоже со спринтерским дыханием – призадумались бы.