Город принял - Вайнер Аркадий Александрович. Страница 3
А мне надо было остаться на Петровке, потому что я уже старый человек и мне поздно менять привычки, навыки, друзей и склонности.
И я выучил всю эту таблицу наизусть. До четвертого ряда букв я еще мог в мучительном напряжении высмотреть направление указки. И все эти буквы на таблице я мог назвать, даже вздернутый со сна.
ОМКНЕПШ
пвкнрич
ШРПНБПВ
– Севергин, на кардиограмму! – закричали в коридоре.
Я бросил окурок в урну и пошел, повторяя про себя на всякий случай – как детскую считалку, как заклятье, как обет вернуться: омкнепш, омкнепш.…
Скрученный проводами, облепленный датчиками, лежал я на жестком медицинском диванчике и смотрел на еле слышно гудящий прибор, на прыгающее деловитое перо самописца и знал, что тонкая эта проволочка сильнее меня – ее не обхитришь, ее легкие прыжки на ленте не закажешь и не заучишь, как омкнепш. Мой доктор улыбался подбадривающе, неожиданно погладил по плечу – руки у него были шершавые и теплые – и сказал негромко:
– Держись, отец…
А я своего отца плохо помню. Каждую зиму он отправлялся в Енисейск растирать бревна на строительный тес. Когда мне исполнилось семь лет, он утонул в реке во время ледохода. Осталось нас у матери шестеро; напекла она мне узел шанег с черемухой, отправила в бесконечно далекую Москву к отцову брату, дядьке Емельяну, а попросту – Мельянычу…
– Севергин, к фтизиатру!..
Спирометрия, объем легких, дышите глубже, не дышите, раневой след – травматический пневмоторакс…
У дядьки Мельяныча было три георгиевских креста и не было обеих ног. Он сам сделал для себя протезы – похожие на печные горшки черные ступари, в которых помещались культя и полбедра, и когда он стоял на Сухаревке у своей сапожной палаточки, то походил на сказочного богатыря, наполовину закопанного в землю. Шесть дней в неделю Мельяныч ставил набойки, союзки, пришивал подметки, тянул головки, «принимал» на рант, и через его заскорузлые ладони бессчетно катились ботинки, сапоги, тапочки, опорки, валенки, чувяки, бурки, дамские туфельки и «азиатки». А в воскресенье он выпивал литр «Московской» и, раздувая мокрые толстые рыжие усы, пел строевые кавалерийские песни, до хруста сжимал мое тощее плечо и заверял:
– Будешь у меня первый по Москве сапожник!..
ПВКНРИЧ
– Севергин, к хирургу!
– Раздевайтесь до пояса… так-с, так-с, о-очень хорошо, на что жалуетесь, Григорий Иваныч, у вас тут написано, что осколки не были резецированы из мышечных тканей, в плохую погоду не ноют? Да-а, Григорий Иваныч…
ШРПНБПВ
Ах, как я не люблю, когда незнакомые врачи называют меня по имени-отчеству! В этой вежливости, когда они величают меня, заглядывая в историю болезни, есть грозное предупреждение, обязательная снисходительность к слабому…
ОМКНЕПШ
Тридцать семь лет назад, когда я на призывном стоял перед столом медицинской комиссии, голый, кирпично-здоровенный и веселый, как вино, никто из врачей меня по имени-отчеству не называл, а все коротко кивали: годен, годен, годен! В лыжно-десантные части!
К тому времени я уже разочаровал Мельяныча, не став первым по Москве сапожником, а работал заготовщиком на новой обувной фабрике «Парижская Коммуна» – это мне было и веселей, и интересней, и позволяло на рабфаке учиться.
В лыжно-десантные части! И на финскую войну!..
ПВКНРИЧ
– Севергин, к окулисту!..
ОМКНЕПШ
ПВКНРИЧ
ШРПНБПВ
– Садитесь, Григорий Иваныч, вот сюда, следите глазами за пинцетом… так-так, все правильно, поднимите голову, сейчас посмотрим глазное донышко… так-так, чуть левее, так, теперь наденьте эти очки – смотрите на таблицу, хорошо различаете верхний ряд?
– Да.
– Какая это буковка?
– Ш.
– Эта?
– Н.
– Эта?
– И.
– Неправильно, это К. Где прорезан кружок?
– Вверху.
– А этот?
– Справа.
Господи, ОМКНЕПШ!!!
– Конечно, Григорий Иваныч, с глазками у вас не Бог весть как прекрасно. Вы на отдых еще не собираетесь?
– Начальство не пускает. Говорит – возраст еще детский. Всего пятьдесят пять.
Глазник подошел вплотную, и вынырнуло передо мной, как из дымного сумрачного марева, его лицо:
– Со мной говорил ваш лечащий врач. Я подпишу вам перекомиссовку на полгода.
Я молчал. Глазник писал что-то в истории болезни, потом захлопнул с треском папку:
– Все. Вам обязательно нужны бифокальные очки.
Вышел я на лестничную клетку, закурил и только тут почувствовал, что вся форменка под мундиром мокрая. Н-да, историйка.
Спустился в гардероб, надел шинель и медленно направился по улице. С Колобовского переулка вошел во двор, пересек плац – и все еще был как спросонья от дурного ночного видения. Протопал на второй этаж и вошел в оперативный зал.
ШРПНБПВ!..
Дата прохождения ВВЭК. _ ноября 197… года.
СЕВЕРГИН ГРИГОРИЙ ИВАНОВИЧ
пол – муж.
возраст – 55 лет.
место работы – Главное управление внутренних дел Исполкома Моссовета
должность – ответственный дежурный по городу
звание – подполковник милиции
КАБИНЕТЫ
хирург – откл. от нормы в предел, допустимого
кардиогр. – норма
фтизиатр – норма
уролог – норма
отоларинголог – норма
анализы крови, мочи, рентген – в пред, нормы
окулист – прогрессир. глаукома, ограниченно годен
терапевт – ограниченно годен к несению службы по указ. должности.
Срок сл. переосвидетельствования – 6 месяцев.
Подписи
3
Станислав Тихонов
– Просыпайся, Стас! Вставай, вставай! Я ухожу, и ты проспишь на работу!
Меня будит не голос ее, а чечеточный перестук каблуков – из ванной в кухню, из кухни в переднюю. Голос у Кати хорошо модулированный, профессионально поставленный, убаюкивающий. Она не может кричать. Свои эмоции она выражает дикторской акцентировкой, паузами, нажимами в конце фраз. Когда она дает команду – вставай! – мне слышится: «…накал стачечной борьбы в Японии достиг…»
– Вставай, Стас! В холодильнике пакет молока, на столе голубцы. Ужа-а-асно вкусные!
Я высовываю голову из-под одеяла:
– А погода?
– О-очень плохая!
В мире нет полутонов. Все или ужа-асно вкусно или о-очень плохо.
– Разве голубцы бывают вкусные?
– Ужа-асно! Ты открой банку, это болгарские голубцы, разогрей на плите, выложи в тарелку и разомни вилкой – замеча-ательно получается!
Все действительно замечательно. Хорошо, что по утрам у меня нет аппетита и я никогда не завтракаю.
Катя, уже в плаще, подходит ко мне, садится на край стула рядом с моей кроватью.
– Ты мной недоволен? – спрашивает она, и лицо у нее несчастное.
– Нет-нет, о-очень доволен! – испуганно говорю я. Не хватало еще семейной сцены в семь утра.
– Я плохая хозяйка, но я тебя люблю!
И я тебя люблю, Катя, но, когда ты говоришь это, мне слышатся скатывающиеся с твоих полных губ слова: «…трудовыми подарками труженики полей Ставрополья встретили…» Найди я в себе силы сказать: я люблю тебя, Катя, давай заживем по-людски – и может быть, все устроилось бы, но я панически боюсь, что мой ответ прозвучит как «встречный план предложили железнодорожники», и так получится у нас не серьезный разговор любящих и не очень счастливых людей, а радиоперекличка. Поэтому и говорю торопливо:
– Катя, все ужа-асно хорошо!
Мы помолчали немного, и я видел, что она бы не прочь спросить меня об очень многом, но уже время вовсю поджимает. Катя спросила только:
– Ну что тебе нужно, Стас?
Глупо вести с женой, когда она стоит в плаще, такой разговор: он не имеет перспективы, как деревце, растущее в щели каменной кладки. Не набрав силы, он оборвется на какой-то нелепости, когда выяснится, что Катя уже на пять минут опоздала. И все-таки я сказал: