Аптекарь - Орлов Владимир Викторович. Страница 56

–?Так что же будем делать с Мардарием?

–?Не знаю, – неуверенно и присмирев сказал Шубников. – Посмотрим.

В тот день Шубников не вспоминал более ни о насекомых, ни об альбатросе с воробьями, ни о раздутии самовара, вел себя как школяр в углу. И потом два дня кряду он ходил подавленный и хмурый. После радения на службе приезжал к Шубникову Бурлакин, они заглядывали в ванную. Мардарий спал. Можно было облегчать себя мыслями о злонамеренном притворстве неблагодарной рыбы, о происках останкинских и марьинорощинских врагов, например аптекаря, но облегчения эти годились для склеротических старух. Шубников же с Бурлакиным были готовы к худшему. Все шло к тому, что не они сломили, облапошили, провели Каштанова, а некто более остроумный и с возможностями решил подшутить над ними. Видели Шубников с Бурлакиным, что спящий ротан усох, будто пребывал не в воде, а выпотрошенный валялся на балконе, и лапы его, похоже, вот-вот должны были превратиться в плавники. Шубников стал нервничать, его взволнованное состояние передалось и Бурлакину.

–?Знаешь что, – сказал Шубников, – давай откажемся от всех желаний.

–?Как же это?

–?Я не говорю про желания организма. В их исполнении нет выгод, одно подчинение природе. Я говорю о желаниях и проявлениях воли. Отказаться надо от капризов и игры.

–?Ты не сможешь, – сказал Бурлакин.

–?Заставлю себя. Все во мне замрет. – Сразу же Шубникову стало жаль себя, он добавил: – На время… – И это собственное высказывание тотчас вызвало беспокойство или даже страх у Шубникова, он заерзал на стуле, стал оглядывать комнату, словно бы отыскивая слушателей. – А может, и не на время… – сказал Шубников, явно стараясь ублагостить кого-то. – А может быть, и навсегда…

–?Врешь, – сказал Бурлакин. – И надо вернуть пай, не мучить, не соблазнять, не искушать и не запугивать себя. Жили и жили. Что выходило, то и было наше.

–?Нельзя. Не могу. Пусть будет при мне перо райской птицы, хотя самой ее и нет.

–?Но ведь ты же боишься, как бы оно, перо это, не сожгло тебя. Или не упорхнуло невзначай. И этим тебя не унизило.

–?Хватит! – сказал Шубников. – Кончили. О пае мы забыли. Но возвращать его мы не будем. Тем более что мы о нем забыли.

На том и сошлись. Но оба они знали, что долго эдак не выдержат. Уж Шубников непременно начнет хорохориться. Или впадет в уныние и примется рвать на груди рубаху либо пуловер. Нате, издевайтесь надо мной, увлекайтесь своими затеями, остроумиями, представлениями, только не держите меня в полудреме. В жизни и так все утопает во сне. Один сон, может, и есть… Однако, к удивлению Бурлакина, Шубников терпел и еще несколько дней, жил мирным гражданином. Он даже надумал устроиться утренним разносчиком почты. Шубникова нередко принуждали к службам и работам, но долгими его государственные усердия не получались. Хотя порой (поначалу) Шубников и увлекался особенностями свежих для него должностей и профессий, брызги идей рассыпал в азарте, однако очень скоро он мог и заскучать. Теперь же его удручали и финансовые обстоятельства. Продажей собак он не занимался с апреля, а летнее солнце присушило дела с шапками. Хорошо хоть, Бурлакин взял на сбережение часть его денег и теперь раз в неделю выдавал Шубникову на жизнь. Но тут же Шубников посчитал, что просыпаться на заре ему ни к чему, а потому надо идти ему не в разносчики почты, а, пока сезон, в продавцы фруктов на воздухе. Порыву его обрадовались в магазине «Грибы – ягоды», и Шубников начал торговать карибскими грейпфрутами, казанлыкскими помидорами, сизой и тугой михневской капустой у Сретенских ворот, прямо возле чугунной ограды церкви Успения в Печатниках, ныне морского музея.

Но вскоре он посчитал, что прибытки его нечестны. На пять рублей в день. Или на семь. Бурлакин пытался уверить его, что это чепуха. Пересортица. Или же ломка тары. Но Шубников не мог успокоиться:

–?Желаний у меня нет! Пять рублей поверху мне не нужны. Или семь. Я ничего не желаю!

Крики его производили впечатление искренних. А Бурлакин вспоминал, как они волновались, следя за развитием ротана, тогда еще не имевшего имени. То-то было радости! То-то было надежд! Возникали тогда в голове Шубникова и Бурлакина и частные желания, от рыбы удаленные, и они сбывались! Но это были именно крошечные, легкомысленные желания-просьбы вроде того, чтобы срочно починить «молнию» на штанах Бурлакина без похода в мастерскую и унижений там, такие просьбы вряд ли кого могли обременить или раздражить. Нынче же и на желания подобной степени был объявлен запрет. Однако прибытки на Сретенке в пять или семь рублей странным образом оставались в руках Шубникова.

Шубников с Бурлакиным гадали, а не перестарались ли они с ротаном, не зарвались ли, не забрались ли в калашный ряд. Однажды Шубников и Бурлакин решили поговорить с Каштановым, вызнать подробности пребывания Игоря Борисовича в роли пайщика кашинской бутылки. Каштанов подробности оставил в сыром, грустном склепе тайны, он будто бы все забыл. Хотя было очевидно, что он все помнил. Иные вопросы и напоминания заставляли Игоря Борисовича вздрагивать, а порой он оживлялся, глядел на Шубникова и Бурлакина с сожалением и иронией. Принимать пай обратно Игорь Борисович решительно отказался, нервически рассмеявшись.

Слова о возвращении пая произнес Бурлакин. Шубников потом отчитывал его, напоминал Бурлакину, на чье имя оформлен пай и чье дело, как поступать с паем. Бурлакин обиделся, сказал, что Шубников ему надоел и что ему хватит своих дел и забот. Два дня он не показывался в Останкине. Но потом объявился. За семь лет знакомства он привык к Шубникову, многое в натуре приятеля притягивало его, и теперь он как бы пошел на мировую с ним. Тем более что Шубников дважды вставал на колени перед Бурлакиным, говорил, что он может сейчас только каяться, каяться, каяться…

Раскаяния Шубникова сопровождались порой и слезами. С влажными глазами он вспоминал, как однажды, устроившись на лето массовиком-культурником с аккордеоном при турбазе в Карпатских горах, он по дури, из собственной гордыни и в назидание человечеству устроил сожжение при людях книг (приволок их в Карпаты чемодан), ставших ему неугодными. Горели институтские учебники Шубникова, горели работы мастеров, ему когда-то нужных: тома Эйзенштейна, «Режиссерские уроки Станиславского» Горчакова, книги Пудовкина и Кулешова, «История кино» Садуля, отчего-то и «Перегной» Сейфуллиной. Тогда Шубников веселился и прыгал вблизи костра. Теперь же он был готов признать себя дураком, идиотом и осквернителем праха. Он порицал сейчас свои авантюры и денежные добычи на Птичьем рынке. Случаи же с шапками из собачьих шкур он называл безобразными и подлыми. Обличал себя и каялся Шубников громко, и Бурлакин, растроганный страданиями приятеля, все же понимал, что Шубников как на слушателя рассчитывал не на одного него, но и еще на кого-то, более достойного. Но Бурлакин верил Шубникову и даже опасался, как бы Шубников в своих раскаяниях не отважился броситься в подвиги самоусовершенствования и не залез, грешным делом, на гранитный столб с намерением просидеть там сиднем и без пищи сорок лет, не принял бы черный обет молчания и безбрачия.

Но Шубников не залез на столб и не дал черных обетов.

Как-то вечером они мирно прогуливались с Бурлакиным бывшим Ярославским шоссе, а ныне проспектом Мира, возле Дома обуви. Бурлакин молчал, а Шубников иногда произносил одни и те же слова: «Нет, я думаю об этом, но этого я не желаю». Или: «И этого я не желаю». Страсти сминали душу Шубникова.

И вдруг Шубников сказал:

–?А вот чурчхелу я бы сейчас съел. Можно и не из грецких орехов. Можно и из фундука. Но в виноградном соке.

Бурлакин поглядел на приятеля с удивлением. Откуда было взяться чурчхеле возле Дома обуви с гуталинами и шнурками? Но они свернули за угол дома и на асфальтовых тропах, ведущих к Ярославскому колхозному рынку, увидели двух смуглых женщин в цветных одеяниях, то ли цыганок, то ли дочерей Кавказа.

–?Чурчхела! Чурчхела! Берите, красавцы! – зазывали они. – Подарок солнца и гор! И на пенсии будете жить сто лет!