Шеврикука, или Любовь к привидению - Орлов Владимир Викторович. Страница 87

Одно было замечательно. Раздражение Шеврикуки и его досады отменили томление его плоти. Значит, на зелья Стиши имелись и противоядия.

Впрочем, под маньчжурский орех Шеврикука намерен был отправиться.

И в среду он совершил поход в Ботанический сад.

Увека ждала его.

– Здравствуйте, – сказал Шеврикука. – Это вы в двух записках просили меня о встрече? Подпись стояла «В. В.».

– Здравствуйте. Очень признательна. Да, это я. Векка Вечная. Конечно, в этом имени есть претензия. Но так теперь меня называют.

– Чем могу быть полезен вам? Чем вообще вызван ваш интерес ко мне?

– Я давно наслышана о вас. Я знаю вас. Пусть и издалека. Я, может быть, влюблена в вас…

– Оставим разговор об этом, – нахмурился Шеврикука.

– Хорошо… Оставим… – Барышня растерялась. Замолчала. Губы ее дрожали.

Увека, или Векка, похоже, не знала, как вести разговор с Шеврикукой. Шеврикуке же нечего было сказать ей. Так они и стояли. Теперь Шеврикука мог разглядеть просительницу внимательнее, нежели бабочкой с ветки липы. Со слов Гликерии и в особенности Дуняши и по иным сведениям, Шеврикуке было известно, что Увека Увечная, пробившаяся в мещанские привидения тридцать шестой сотни из кикимор, а по весне объявившая себя Веккой Вечной, слыла бойкой, неугомонной, развязной, лезла во все дыры и во всякие приключения. Никакие благопристойности для нее не существовали. Она, будто и не обращая внимания на свое малое значение в сословии, беспутно искала богатств и фавора. Пробивалась в путаны, в фотомодели, в мисс и в миссис, имела удачи. Попыталась даже перебраться в места со сладкой жизнью, для начала хотя бы в Лихтенштейн, но была задержана и отправлена в холодную. Однако и из холодной, стало быть, сумела вырваться, раз по средам могла позволить себе прогулки в Ботаническом саду.

Выходило, что свидание Шеврикуке назначила несомненная княжна Тараканова, распутная и злокозненная. Но стояла перед Шеврикукой вовсе не княжна Тараканова, а хрупкая, худенькая старшеклассница, возможно, и ни разу не целовавшаяся с парнями. Лицо у нее было почти детское, светлое, а серые глаза – лучисто-искренние. Как и в прошлую среду, оделась Увека скромно, недорого – темная юбка до колен, бледно-голубая вязаная кофта. Такую барышню следовало опекать, жалеть и лелеять. Руки Шеврикуки подались вперед, будто он вознамерился поднять барышню и носить ее, легкую, нежную, под редкими иноземными деревьями. А то, может, и воспарить с ней…

«Э нет! – охладил себя Шеврикука. – Этак я растаю и рассироплюсь. Для меня сейчас в этом нет никакой нужды!» И он снова подавил в себе действие Стишиного зелья. Но, может, Стиша и не угощала зельем, а были в ее чашах именно благородно-бодрящие напитки?

– Вот что, – сказал Шеврикука. – У меня мало времени и хватает дел. Для лирических прогулок и бесед у нас нет простора. О какой помощи вы хотели бы просить меня? Какое у вас ко мне дело? Я многого не могу обещать вам. То есть я вообще ничего не могу вам обещать. Я вас плохо знаю.

– Вы можете узнать меня лучше, – подняла глаза Увека-Векка, они по-прежнему были влажными.

– Пока не вижу в этом необходимости.

– Я хотела бы стать сподвижницей Шеврикуки в его делах. Исполнять все, что укажет или прикажет.

– Вот тебе раз! – удивился Шеврикука. – И какие же такие нынче дела у Шеврикуки, сделайте одолжение, проясните.

– Вы знаете сами какие. А мне известно кое-что. Мне известно направление ваших дел.

– Вы ошибаетесь.

– Я не ошибаюсь, – убежденно сказала Увека-Векка. – Я хочу служить вам.

– Спасибо за предложение услуг. И давайте закончим на этом разговор.

– Вы одиноки… – с печалью и будто сострадая Шеврикуке, произнесла Увека-Векка. – А теперь, когда вы и Отродья Башни…

– У вас есть интерес к Отродьям Башни? – быстро спросил Шеврикука.

– Да! Есть! Интерес! – в волнении выдохнула Увека-Векка. И в глазах ее безусловно проявился интерес к Отродьям.

– Знаете что… – задумался Шеврикука. – А не хотели бы вы, чтобы я познакомил вас с кем-либо из Отродий?

– Хотела бы! – выпалила Увека.

– Ладно. Через неделю, но не в три, а в два часа они отыщут вас здесь. Если у вас, конечно, случится время для прогулки.

– Случится!

– И отлично. А там посмотрим.

«Вот пусть Бордюр и выходит на Векку-Увеку, – подумал Шеврикука. – И пусть налаживает с ней отношения. Коли им нужны привидения и призраки». Был повод потереть руки.

– Теперь я, пожалуй, пойду, – сказал Шеврикука. – Ваши слова я принял к сведению. Но ждут служебные хлопоты. До свидания.

Уходил он неторопливо, даже непривычно для себя степенно. Но в мыслях он от маньчжурского ореха бежал. Побыстрее отсюда и подальше! «И надо же было произнести дурацкое «до свидания»! – бранил себя Шеврикука. – Какие еще могут быть у нас с ней свидания! И все-таки она меня зацепила… Или сумела зацепиться за меня…»

А навстречу ему несся Сергей Андреевич Подмолотов, Крейсер Грозный с букетом гвоздик в руке. Пролететь мимо Шеврикуки он не мог, остановился и принялся будто бы оправдываться:

– Игорь Константинович, вы извините, что в прошлый раз не заметил вас здесь… Спешил… И сейчас спешу… В Оранжерею… К змею моему… Анаконде… Любит, стервец, гвоздики… На десерт…

– Ну и бегите, – поощрил его Шеврикука. – А то ведь бедняга расстроится.

Шеврикука прошагал метров десять. Не выдержал. Обернулся. Теперь тело Векки-Увеки не показалось ему хрупким. Напротив, эта барышня вполне могла бы вызвать у любителей горячие чувства.

Крейсер Грозный подскочил к ней, поклонился, преподнес гвоздики. Увека приняла их.

Змей Анаконда опять остался без десерта.

43

Через три дня в Останкине, да и во всей первопрестольной, стало доподлинно известно, что Пузырь будут раздавать. Принято постановление. Конечно, последуют еще дебаты и голосования, не исключено, что и с мордобоями. Но Пузырь будут непременно раздавать. И всем должно достаться. Неизвестно, правда, по скольку. Просочились сведения о том, что Пузырь соизволил впустить в себя представителей, уполномоченную комиссию и специалистов разных свойств. И будто бы оказалось: все эти супы-концентраты, упаковки с макаронами и с аспиринами были лишь мелким преподношением Пузыря. Или мелким его баловством. Чего только не обнаружилось в открытых, пусть пока и избранным, недрах Пузыря! Будто там и автомобили крутились, сверкая боками, на подвижных стендах, и плавали яхты, какие люди с капиталами из Воронежа или Куртамыша Курганской губернии могли держать на своих причалах в гаванях анатолийского побережья Турции. Конечно, не исключено, что сведения расползались ложно обнадеживающие или из голов возбужденных фантазеров, но им хотелось верить. В недрах Пузыря будто бы никакие неземные голоса не звучали, а если Пузырь на что-то указывал или к чему-то призывал, то эти указания и призывы мгновенно воспринимались мозгами, а то и чувствами ответственных и догадливых гостей. К тому же в сусеках Пузыря (если были в нем сусеки или отсеки) имелись инструкции на русском языке – и без всяких опечаток или грамматических вывихов – с разъяснениями, что делать, что и откуда брать и к чему стремиться. И якобы в инструкциях содержалось требование: все явленное раздать гражданам, имеющим постоянную прописку, иначе добро Пузыря отправится восвояси.

Что-что, а всегда у нас на Руси доставляли удовольствия населению чаяния Белых Вод.

Понятно, что Останкино было теперь особенно возбуждено. И не только Останкино. Не охлаждало пыл энтузиастов и мнение угрюмых о том, что никакие лимузины и яхты отпускать не будут, а выдадут по спискам талоны, ими потом и дыру на обоях не заклеить. Но у всех были свои грезы и интересы. Известный критик и литературовед Вадим Евгеньевич Ковский уверял меня в коридоре Литинститута, что одаривать станут одними носовыми платками. Преимущественно темно-синими – чтобы реже можно было стирать. А не менее известный литературовед и критик Владимир Павлович Смирнов, тверской по происхождению, мечтательно говорил, что выдавать будут исключительно просмоленную дратву для подшития калязинских валенок, а в приклад к ней деревянные гвозди – эти для крепления на уже подшитых валенках кожаных пяток. А помолчав, он с приязнью стал вспоминать о Лейпцигском университете и мягких тамошних складных диванах. Похоже, что и лейпцигские университетские диваны оказались бы теперь нелишними.