Шеврикука, или Любовь к привидению - Орлов Владимир Викторович. Страница 93
И далее следовали буквы, цифры, латинские и арабские, а потом, похоже, иероглифы, но не с тихоокеанских побережий, а, скорее всего, изобретенные в Москве или где-нибудь поблизости в российских недрах, и крючки, напоминающие о знаках рунических писем. Кончалось «Возложение» подписью Петра Арсеньевича и свидетельством несомненно существенно значимого лица: «Доподлинно верно. Сим подтверждаю руку и правомочную волю дом. Петра Арсеньевича (ул. Кондратюка, 2)». И еще виднелась чья-то подпись. Силу «Возложения» укрепляли желтые оттиски литографского камня. Русская печь и ухват должны были убедить Шеврикуку в том, что документ им добыт из набалдашника решительный и серьезный.
«Э нет! – пытался было протестовать Шеврикука. – Мне это ни к чему!»
Однако не кого-нибудь, а его потянуло откручивать набалдашник.
«Вынудили, возбудили, опять возожгли во мне нетерпение!»
Но сам понимал, что лукавит.
Пока он читал «Возложение» Петра Арсеньевича, тяжесть налегала на него, потихоньку, потихоньку, от строки к строке, до самых крайних циферок, иероглифов и крюков, налегала, придавливала его к креслу, к полу, к московским суглинкам. Будто прежде он пребывал в невесомости, парил, а теперь его возвращали к природным земным обстоятельствам с их условными физическими законами. А ноша при этом отпускалась ему, Шеврикуке, беспредельная.
Шеврикука попытался подняться, думал, что не сможет и встать, однако встал, принялся двигать плечами, спиной с намерением сбросить тяжести. Не сбросил.
47
– Спасибо этому мухомору Петру Арсеньевичу за возложение! – пробормотал Шеврикука.
На вид и на ощупь бумага казалась ему вечно нерушимой, ни смять, ни порвать ее наверняка не имелось возможности. Но когда Шеврикука все же рискнул согнуть бумагу и дернуть ее пальцами, она поддалась и позволила отодрать от себя клочок. Сейчас же в Шеврикуке взъярилось остервенение, он стал чуть ли не с рычанием рвать приобретение, кромсать, уродовать, крошить его. Выскочил в коридор, сдунул в мусоропровод обреченное крошево.
«Так-то! – победителем повторял про себя Шеврикука. – Вот так-то! Именно так!»
«Решать буду не по закону, а по усмотрению!» – вспомнились Шеврикуке слова, произносимые – по легенде – Иваном Васильевичем Грозным.
Да! Именно не по закону, а по собственному усмотрению!
Набалдашник был водружен на место, пальцы, запомнившие тайноподобающее расположение избранных янтарин, нажали на них, набалдашник слился с тростью.
Но беспокойство и возбуждение дали Шеврикуке отпуск лишь на полчаса. А через полчаса Шеврикука, желая подавить мерзкий нервический зуд и даже унизить его, чуть ли не со злорадством разрешил себе отнять от палки набалдашник, дабы убедиться: укрытие по-прежнему пустое.
Ан нет! Бумагу опять словно бы выстрелили невидимой пружиной. И это было все то же «Возложение» Петра Арсеньевича, целехонькое, без единой вмятины и прочих пороков, как неразменный рубль.
Значит, бумагу надо было не рвать, а жечь! Жечь, палить, дымом отправить в небо!
Несмотря на установления и походы судебных исполнителей, в презираемых углах останкинских дворов и проездов все еще стояли гаражи, как будто бы давно разобранные. В один из таких гаражей Шеврикука и отправился. Хозяйство было ему знакомое. В железную бочку он плеснул бензин из канистры – на два пальца, спичкой поджег бумагу Петра Арсеньевича, швырнул в бочку. Полыхнуло. Столб огня вырвался из бочки, ударил в потолок гаража. Лишь доможильские инстинкты и неподвластные сиюминутному безрассудству Шеврикуки его же охранительские старания не дали погибнуть трофейному «опель-капитану», усердному – вот уже полсотни лет! – катальщику по Москве. Помешали сожжению гаража, а может быть, и всеобщему останкинскому пожару. Пламень был сбит, дым унесся в продувные щели, от зловредной бумаги не осталось ни золы, ни пепла. Днище бочки было сухим и пустынным.
«Чур меня! Все! – сказал себе Шеврикука. – Более набалдашник от палки отымать не буду!»
Однако не прошло и пятнадцати минут, как набалдашник был отделен от палки, и «Возложение» Петра Арсеньевича снова обнаружилось под ним.
Опять Шеврикуке явились мысли о чарах, заговорах, заклинаниях. Заклинания у домовых в употреблении случались, но к ним издревле относились с осторожностью, а то и с опаской. Да и требовали они от исполнителей тончайших умений и разумно охоронных сил. Он, Шеврикука, заклинаний по возможности избегал. Неужели Петр Арсеньевич все же заклинаниями обволок, обвел пеленой неразрушимости свое «Возложение»? Но ведь на это были нужны энергии основательные, мягко сказать. Откуда им взяться у домового, лишь однажды из вечных сидельцев-резервистов в прихожей облагодетельствованного приглашением в зал посиделок?.. Но мог обратиться к чарам и заговорам Петр Арсеньевич, мохом обросший, из-за своей привязанности к обычаям старины, мог. Вспомнились Шеврикуке листочки с выписками из портфеля Петра Арсеньевича. Там были советы по поводу кости-невидимки, какую следовало добыть, отваривая черную кошку, без единого другого волоса, и выбирая перед зеркалом ее кости. Там были чары на лягушку. Заговор на посажение пчел в улей. Заговор от ужаления козюлькой. Соображения о непоколебимости цветущего кочедыжника перед дурной силой. И прочее. И прочее. И прочее. Несерьезное и отнесенное ходом времени к простодушию незрелых умов. Но, может быть, Петр Арсеньевич полагал, что никакого хода времени не происходит, да и никакого времени вообще нет, а цветущий кочедыжник, если его заговорить, обязательно непоколебим?
Так было или не так, но теперь Шеврикуке предстояло отменить, порушить, развеять оборонительные чары или заговоры Петра Арсеньевича. Попробовать отменить. Но какие чары и какие заговоры? Откуда было знать Шеврикуке. Опять же, как и в поисках благоприятных сочетаний янтарин, оставалось уповать на случай. Авось и произойдет чудесное для Шеврикуки совпадение.
И маялся Шеврикука. И будто находился в сражении неизвестно с чем. Клочья древних простодуший возбуждались его памятью, но не сцеплялись друг с другом, не становились способными услужить ему, Шеврикуке. Как много он забыл! Как много оставлял невостребованным из-за лени и высокомерия благодушных заблуждений! А Петр Арсеньевич наверняка помнил все и позволил себе взять мелкую мелкость, пустяковину, вроде того же цветущего кочедыжника, укрытую от воздействий и опасностей из-за забывчивости тысяч Шеврикук, взять ее и возвести в крепость, какую ни сокрушить, ни обойти. Шеврикука попытался на всякий случай поколебать именно цветущий кочедыжник, но бумага не вздрогнула, кочедыжник был ни при чем. Вновь отчаялся Шеврикука. По всей вероятности, надо было охватывать или накрывать усилиями некое объемно-наполненное явление, в уголке которого могли поместиться мелкости Петра Арсеньевича. Но тут же ему пришло в голову: «А не одолеть ли неразменный рубль?» Шеврикука совсем недавно вспоминал о неразменном рубле. Он был уверен, что Петр Арсеньевич при своих заговорах, если они и вправду были, не имел в виду неразменный рубль. К желаемому результату он, Шеврикука, мог прийти лишь в случае действия или, скажем, противодействия чарам Петра Арсеньевича, – по подобию. Наугад, но – по подобию. И сейчас же предчувствие подсказало ему: к сокрушению неразменного рубля – именно для искомого благоприятного сочетания – надо добавить как раз пустяковины, скажем, заговор на иссушение августовской малины и заговор на таяние ноздреватого льда. Лишь только Шеврикука стал сосредоточиваться, связывать три луча, один в палец толщиной и два – нитяные, его тряхнуло, и кресло с ним отволокло назад, на метр от стола с бумагой Петра Арсеньевича. «Попал! Угадал!» – обрадовался Шеврикука. Но радость его искоркой мелькнула внутри сосредоточений и погасла. Теперь дело пошло всерьез, его могло испепелить, но он не желал отступать и прекращать действия. Все, что он был способен сейчас собрать в себе, в своих силовых полях и линиях, все, что имел право по уложениям и в пределах создавшегося случая привлечь из тайнообтекаемых сфер во вспоможение, он должен был пустить в ход. Ярость, страстно-неразумное возбуждение снова гнали его к сокрушению бумаги из посоха Петра Арсеньевича. Его опять трясло, кресло дергалось под ним, стонало, вот-вот готово было рассыпаться или провалиться вместе с Шеврикукой в подвалы подсобок. За окнами, казалось Шеврикуке, стало черно, ветры гнули верхушки тополей и сгоняли с них галдящих в страхе ворон, молнии вызревали где-то, назначенные поразить ошалевшего наследника. Но выдержал Шеврикука, одолел встречные силовые потоки, разорвал обережную пелену. Бумага Петра Арсеньевича стала корчиться, съежилась, иссушилась до спичечной головки, подскочила и растаяла в воздухе.