Да будет фикус - Оруэлл Джордж. Страница 23

– Так я и знала! На сорочке вообще нет пуговиц. Гордон, ты чудище!

– Меня, тебе известно, подобная чепуха не трогает. Дух мой парит над суетой пуговиц.

– Ну что ж ты не отдал свою сорочку, чтобы я, пошлая, их пришила? И, разумеется, опять небритый. Просто свинство! Можно, по крайней мере, бриться по утрам?

– Я не могу себе позволить ежедневное бритье, – с надменным вызовом заявил Гордон.

– А это еще что? Бритье, по-моему, стоит не слишком дорого.

– Дорого! Все на свете стоит дорого. Опрятность, благопристойность, бодрость, самоуважение – это деньги, деньги, деньги! Сколько нужно объяснять?

На вид довольно хрупкая, она вновь с неожиданной силой сжала его, глядя как мать на обозленного малыша.

– Идиотка! – покачала она головой.

– Почему?

– Потому что люблю тебя.

– Правда, любишь?

– Ну да, жутко, без памяти обожаю. По причине явного слабоумия, конечно.

– Тогда пошли, найдем уголок потемнее. Мне хочется поцеловать тебя.

– О, представляю! Целоваться с небритым парнем.

– А что? Острота ощущений.

– Острота, милый, притупилась после двух лет общения с тобой.

– Ладно, пойдем.

Они нашли почти неосвещенный проулок среди глухих стен. Все их любовные свидания проходили в местах подобного уединения, исключительно на свежем воздухе. Гордон развернул ее спиной к мокрым выщербленным кирпичам, и она, доверчиво подняв лицо, обняла его с детской нетерпеливой пылкостью. Однако прижатые друг к другу тела разделял некий оборонный щит. И поцелуй ее был лишь ответным, ребячески невинным. Очень редко удавалось пробудить в ней первые волны страсти; причем она, казалось, потом напрочь об этом забывала, так что каждый раз его натиск начинался словно заново. Что-то в ее красиво скроенном теле и стремилось к физической близости и всячески сопротивлялось. Боязнь расстаться со своим уютным юным миром, где нет секса.

Оторвавшись от ее губ, Гордон проговорил:

– Ты меня любишь?

– Да, мой дурачок. Зачем ты всегда спрашиваешь?

– Так приятно, когда ты это говоришь. Без твоих слов, я как-то теряю веру в твое чувство.

– Почему же?

– Ну, ты ведь можешь передумать. Я, надо признать, отнюдь не идеал для девушки. Тридцать вот-вот и совсем рухлядь.

– Хватит вздор городить! Будто тебе лет сто! Прекрасно знаешь, что мы ровесники.

– Но я-то весь зашмыганный, затрепанный…

Она потерлась щекой о его суточную щетину. Животы их соприкасались, он подумал, что вот уже два года безумно и бесплодно хочет ее. Ткнувшись губами в ее ухо, Гордон прошептал:

– Ты вообще отдаваться собираешься?

– Погоди. Погоди, не сейчас.

– У тебя вечно «погоди», второй год слушаю и жду.

– Ты прав. Что я могу поделать?

Он снял ее смешную шляпку и зарылся лицом в густые черные волосы. Мучительно было так чувствовать тело любимой женщины и не иметь. Приподняв ее маленький упрямый подбородок, он попытался в сумраке разглядеть выражение глаз.

– Скажи, что будешь со мной, Розмари, ну обещай!

– Я тебе повторяю, мне необходимо время.

– Но не до бесконечности! Скажи, что скоро, что как только возникнет возможность?

– Не могу и не буду обещать.

– Розмари, умоляю, скажи «да»! Да?

– Нет.

Держа в ладонях ее невидимое лицо, он прочел:

‘Veuillez le dire donc selon
Que vous estes benigne et doulche,
Car ce doulx mot n’est pas si long
Qu’il vous face mal en la bouche.’ [15]

– О чем это? Переведи.

Он перевел:

Вам столь присуща доброта,
Что ваше нежное участье
Должно бы разомкнуть уста
Словечком краткого согласья.

– Гордон, я не могу, честное слово.

– Дорогая моя, «да» ведь произнести гораздо легче, чем «нет».

– Для тебя легче, ты мужчина, а для женщины по-другому.

– Скажи «да», Розмари, ну, повтори за мной – «да»! Да!

– Ох, бедный Гордон! Твой попугай совсем тупица.

– Черт! Не шути на эту тему.

Аргументы иссякли. Вернувшись на людную улицу, они медленно пошли вдоль витрин. Проворное изящество и весь ее независимый вид в сочетании с постоянной шутливостью создавали благоприятнейшее впечатление о развитии, воспитании Розмари. Розмари, дочери провинциального стряпчего, младшей из четырнадцати детей редкого теперь в средних классах огромного бодро-голодного семейства. Сестры ее повыходили замуж, или муштровали школьниц, или стучали на машинках в офисах. Братья пополнили ряды канадских фермеров, цейлонских чайных агентов, воинов каких-то окраинных частей Индо-Британской армии. Как девушка, чья юность избавлена от скуки, с девичеством она расстаться не спешила, оттягивая сексуальное взросление, храня верность дружной бесполой атмосфере родного многодетного гнезда. С молоком матери также впитались два правила: честно вести игру и не соваться в чужую жизнь. По-настоящему великодушная, без всяких склонностей к девичьему коварству, Розмари принимала что угодно от обожаемого Гордона. Великодушна она была настолько, что ни разу и намеком не упрекнула его за отказ нормально зарабатывать.

Гордон все это знал, но сейчас его занимало другое. В кругах света под фонарями рядом с подтянутой фигуркой Розмари он виделся себе неряшливым и безобразным. Очень сокрушало, что с утра не побрился. Украдкой сунув руку в карман и ощутив привычный страх, не потерялась ли монета, Гордон с облегчением нащупал ребро двухбобового флорина, основу его нынешнего капитала. Всего же имелось четыре шиллинга четыре пенса. Ужинать, разумеется, не пригласишь. Опять таскаться взад-вперед вдоль улиц; в лучшем случае, по чашке кофе. Гадство! Буквально ничего и никуда!

– Вот так, – задумчиво резюмировал он. – Как ни крути, все сводится к деньгам.

Замечание оживило диалог. Розмари быстро повернулась:

– Что значит «все сводится к деньгам»?

– То и значит, что у меня все вкривь и вкось. А на дне всего монета, всегда монета. Особенно в отношениях с тобой. Ты же действительно любить меня не можешь. Деньги преградой между нами, я это чувствую даже, когда тебя целую.

– Гордон, ну деньги здесь причем?

– Деньги при всем. Будь их побольше в моем кармане, ты больше бы меня любила.

– Да с какой стати! Почему?

– Так уж сложилось. Разве непонятно, что чем богаче, тем достойнее любви? Смотри-ка на меня – мое лицо, мои отрепья и все остальное. Ты полагаешь, я не изменюсь, имея пару тысяч в год? С приличными деньгами я стал бы совершенно иным.

– И я бы тебя разлюбила.

– Это вряд ли. Сама подумай: после свадьбы ты бы спала со мной?

– Ну что ты спрашиваешь! Ну, естественно, раз мы стали бы мужем и женой.

– Так-так! А предположим, я вдруг очень неплохо обеспечен, ты бы вышла за меня?

– Зачем об этом? Ты же знаешь, мы не можем позволить себе завести семью.

– Но если бы могли, а? Вышла бы?

– Не знаю, наверное. Тогда, пожалуй, да.

– Вот! Сама говоришь «тогда» – когда денежки засияют.

– Нет! Прекрати Гордон, тут не базар, ты все переворачиваешь!

– Ничуть, чистейшая правда. Как всякой женщине, в глубине души тебе хочется денег. Хочешь ведь, чтобы я был на хорошей, солидной работе?

– Не в том смысле. Хотела бы я, чтобы тебе больше платили? Конечно!

– То есть я должен был остаться в «Новом Альбионе»? Или сейчас вернуться туда сочинять слоганы для хрустяшек и соусов? Правильно?

– Нет неправильно. Никогда я такого не говорила.

– Однако думала. Любая женщина думает так.

Он был ужасно несправедлив и сознавал это. Чего уж Розмари не говорила и, вероятно, не способна была ему сказать, так это насчет возвращения в «Альбион». Но его завело. Неутоленное желание все еще мучило. С печалью некого горчайшего триумфа он пришел к выводу, что прав – именно деньги мешают ему овладеть желанным телом. Деньги, деньги! Последовала саркастичная тирада:

вернуться

15

Non, il ne s'agit pas d'un texte de Maitre Francois Villon.