Дочь священника - Оруэлл Джордж. Страница 62

Девочек, окружавших Дороти до визита их родителей, больше не было. Они, конечно, не вмиг переменились. Признав Милли «старушкой неплохой», ждали, что она, помытарив денька два почерком и столбцами цифр, опять вернется к чему-то интересному. Однако тоска продолжалась, и обаяние Дороти – учившей не занудно, руки им не щипавшей и уши не крутившей – постепенно тускнело. Кроме того, быстро просочились слухи относительно нагоняя. За что попало педагогу, девочки точно не знали, но уловили, что Милли в чем-то проштрафилась и схлопотала «разнос». А это сразу уронило Дороти в их глазах. С детьми, даже любящими детьми, не справишься, если не сохранишь авторитет; допусти хоть раз его поколебать, тебя начнут изводить самые милые ребятишки.

Вот ученицы и начали нормальным, традиционным манером безобразничать. Раньше Дороти должна была обуздывать только внезапные приливы лени, галдеж, припадки идиотского хихиканья. Теперь, вдобавок – лживость и враждебность. Ученицы бунтовали. Забыли краткие недели, когда Милли считалась правильной старухой и сама школа показалась вдруг даже занятной. Школа опять стала обычной, какой была, какой ей полагалось быть. Местом, куда идешь зевать и коротать время, цепляя соседку или же доводя училку, из которого с воплем счастья вырываешься на первой ноте финального звонка. Иногда ученицы дулись и впадали в плаксивость, иногда с детским, доводящим до бешенства, упрямством спорили: а почему мы так должны? а почему надо так делать? – настырно пререкались, пока Дороти, подойдя вплотную, не вынуждала замолчать угрозами применить силу. Раздражение делалось привычным; саму ее оно коробило, шокировало, но вспыхивало помимо воли. Каждое утро Дороти зарекалась «сегодня не позволю себе вспылить» и каждый день, с угнетающей регулярностью, позволяла, особенно ближе к полудню, в зените скверного поведения школьниц. Ничто не раздражает так, как укрощение хулиганящих детей. Дороти уже знала: рано или поздно она сорвется и ударит. «Бить ребенка!»? каким для этого надо быть варваром! Большинство учителей, однако, в итоге применяют возмутительно негуманное средство воспитания. Ни одну ученицу нельзя было заставить что-то делать без неусыпного надзора. Стоило на мгновение отвернуться, начиналась перестрелка шариками из жеваной промокашки. Тем не менее под кнутом надсмотрщика показатели почерка и «коммерческой арифметики» действительно несколько улучшались, родители наверняка были довольны.

В последние недели триместра стало совсем худо. Более полумесяца Дороти просидела без гроша; миссис Криви объявила, что выплата жалования невозможна «до поступления некоторых взносов». Иссякла тайная подпитка шоколадом, и результатом постоянного недоедания стала постоянная вялость. Унылые деньки. Невыносимо медленно ползущие часы, когда глаза необоримо липнут к циферблату и тошно от сознания, что вслед за истекающим уроком уже накатывает следующий точно такой же, а за ним следующий, следующий, бесконечными валами бескрайней тоски. Еще хуже, когда дети войдут в буйную фазу и все силы необходимо напрягать, чтобы хоть как-то удерживать контроль над классом. А за стеной, конечно, миссис Криви, вечно подслушивает, вечно стережет, вот-вот громыхнет дверью и ворвется, метнет свирепый взгляд по сторонам, на губах «что еще за шум!», в глазах «уволю!».

Теперь Дороти хорошенько разглядела скотский быт директрисы. Холод, объедки за столом, редкие ванны – детали обихода, не столь уж важные недавно, резко укрупнились. Прибавилось боли от своего забытого в упоении работой полного одиночества. Ни отец, ни Варбуртон не писали, ни с кем здесь, в Сайтбридже, она за эти месяцы не подружилась. Любому трудно, незамужней женщине почти невозможно обзавестись друзьями в подобной ситуации. Денег не было, родного очага не было, единственно, куда она могла уйти из школы: в библиотеку или в церковь по воскресеньям. Походы в церковь совершались обязательно, как часть жестких условий, выдвинутых миссис Криви. Выбор конкретного церковного пункта определился первым же воскресным утром во время завтрака.

– Вот прямо и не знаю, при каком храме вам состоять. Вас, верно, при АЦ воспитывали? – спросила директриса.

– Да, – сказала Дороти.

– Хм, ладно. Так куда ж мне вас отправить? Есть Святого Георга, где АЦ, есть Молельня Баптистов, куда сама хожу. Родители-то наши по большинству нонконформисты, как-то еще посмотрят на учительницу при англиканской церкви. Тут с ними надо, ох, как осторожно. Так всполошились пару лет назад, когда моя тогдашняя учительница вдруг оказалась католичка, вот представьте-ка! Она уж скрытничала-скрытничала, да все равно наружу выплыло, и сразу несколько дочек позабирали. Я ее, натурально, в тот же день за порог.

Дороти молчала.

– Но все-таки, – прикидывала миссис Криви, – у нас имеются же трое, которые АЦ, а потом вроде как бы не положено церковную-то связь переменять. Может, уж лучше и рискнуть, ходить вам в вашего Святого Георга. Только ведите себя там с оглядкой. Мне говорили, что в Святом Георге заведено все это: чтоб крестится да на коленки падать. А у нас два папаши Плимутские братья, секта-то строгая, вой подымут, как узнают, что вы у всех на виду стояли и крестились. Так вы обряд, конечно, соблюдайте, но этого ни-ни!

– Хорошо, – сказала Дороти.

– И зорче-то по сторонам глядите во время проповеди. Высматривайте, нет ли в пастве таких девчонок, чтобы к нам. Увидите какую подходящую – к пастору сразу, разузнайте, как зовут ее, где проживает.

Итак, ходила Дороти в храм Святого Георга. Церковный тон чуть «выше» Святого Афельстайна: вместо скамей для паствы стулья. Но никакого ладана и викарий, мистер Гор-Вильямс, всегда в строгой сутане, лишь по праздникам еще белый стихарь. Службы там шли привычным, насквозь известным порядком, так что участие в ритуалах не требовало отвлекаться от собственных, весьма далеких от церкви размышлений.

Способность верить ни на миг к ней не вернулась; сама идея веры перестала восприниматься, как-то растворилась. Загадочная это вещь – потеря веры, столь же загадочна, как обретение. Тоже не крепится корнями логики, а просто климат меняется в сознании. Но как бы мало ни значили обряды, о часах, проведенных в церкви, Дороти не жалела. Напротив, утро в воскресенье сулило паузу блаженного покоя. Влекло сюда не только желание отдохнуть от назойливости миссис Криви; атмосфера церкви покоила и укрепляла в глубинном, драгоценном чувстве. При всей нелепости формальных правил, при всем малодушии догматов, в храме ощущалось нечто невыразимо достойное – какая-то прелесть духовности, которую с трудом отыщешь во внешнем мире. Даже утратив веру, казалось Дороти, лучше быть с церковью, чем без нее; лучше идти старинным четким руслом, чем плыть куда-то по воле волн. Она прекрасно понимала, что никогда больше не сможет произнести молитву, искренне молясь; но понимала также, что свой путь должна пройти, держась канона, преподанного с детства. Пусть веры больше не было, память о ней осталась сухим скелетом, остовом живого тела.