Три товарища - Ремарк Эрих Мария. Страница 41

Я прислонился к стене и уставился глазами в мостовую. Я не понимал, зачем я сделал всё это, запутался в. чемто, что разрывало меня на части, делало меня неразумным и несправедливым, швыряло из стороны в сторону и разбивало вдребезги всё, что я с таким трудом привел в порядок. Я стоял у стены, чувствовал себя довольно беспомощно и не знал, что делать. Домой не хотелось – там мне было бы совсем плохо. Наконец я вспомнил, что у Альфонса еще открыто. Я направился к нему. Там я думал остаться до утра.

Когда я вошел, Альфонс не сказал ничего. Он мельком взглянул на меня и продолжал читать газету. Я присел к стопику и погрузился в полудрему. В кафе больше никого не было. Я думал о Пат. Всё время только о Пат. Я думал о своем поведении, припоминал подробности. Всё оборачивалось против меня. Я был виноват во всем. Просто сошел с ума. Я тупо глядел на столик. В висках стучала кровь. Меня охватила полная растерянность… Я чувствовал бешенство и ожесточение против себя самого. Я. я один разбил всё. Вдруг раздался звон стекла. Я изо всей силы ударил по рюмке и разбил ее.

– Тоже развлечение, – сказал Альфонс и встал. Он извлек осколок из моей руки.

– Прости меня, – сказал я. – Я не соображал, что делаю.

Он принес вату и пластырь.

– Пойди выспись, – сказал он. – Так лучше будет.

– Ладно, – ответил я. – Уже прошло. Просто был припадок бешенства.

– Бешенство надо разгонять весельем, а не злобой, – заявил Альфонс.

– Верно, – сказал я, – но это надо уметь.

– Вопрос тренировки. Вы все хотите стенку башкой прошибить. Но ничего, с годами это проходит.

Он завел патефон и поставил «Мизерере» из «Трубадура». Наступило утро.

x x x

Я пошел домой. Перед уходом Альфонс налил мне большой бокал «Фернет-Бранка». Я ощущал мягкие удары каких-то топориков по лбу. Улица утратила ровность. Плечи были как свинцовые. В общем, с меня было достаточно.

Я медленно поднялся по лестнице, нащупывая в кармане ключ. Вдруг в полумраке я услышал чье-то дыхание. На верхней ступеньке вырисовывалась какая-то фигура, смутная и расплывчатая. Я сделал еще два шага.

– Пат… – сказал я, ничего не понимая. – Пат… что ты здесь делаешь?

Она пошевелилась:

– Кажется, я немного вздремнула…

– Да, но как ты попала сюда?

– Ведь у меня ключ от твоего парадного…

– Я не об этом. Я… – Опьянение исчезло, я смотрел на стертые ступеньки лестницы, облупившуюся стену, на серебряное платье и узкие, сверкающие туфельки… – Я хочу сказать, как это ты вообще здесь очутилась…

– Я сама всё время спрашиваю себя об этом…

Она встала и потянулась так, словно ничего не было естественнее, чем просидеть здесь на лестнице всю ночь. Потом она потянула носом:

– Ленц сказал бы: «Коньяк, ром, вишневая настойка, абсент…» – Даже «Фернет-Бранка», – признался я и только теперь понял всё до конца. – Черт возьми, ты потрясающая девушка, Пат, а я гнусный идиот!

Я отпер дверь, подхватил ее на руки и пронес через коридор. Она прижалась к моей груди, серебряная, усталая птица; я дышал в сторону, чтобы она не слышала винный перегар, и чувствовал, что она дрожит, хотя она улыбалась.

Я усадил ее в кресло, включил свет и достал одеяло:

– Если бы я только мог подумать, Пат… вместо тою чтобы шляться по кабакам, я бы… какой я жалкий болван… я звонил тебе от Альфонса и свистел под твоими окнами… и решил, что ты не хочешь говорить со мной… никто мне не ответил…

– Почему ты не вернулся, когда проводил меня домой?

– Вот это я бы и сам хотел понять.

– Будет лучше, если ты дашь мне еще ключ от квартиры, – сказала она. – Тогда мне не придется ждать на лестнице.

Она улыбнулась, но ее губы дрожали; и вдруг я понял, чем всё это было для нее – это возвращение, это ожидание и этот мужественный, бодрый тон, которым она разговаривала со мной теперь…

Я был в полном смятении.

– Пат, – сказал я быстро, – Пат, ты, конечно, замерзла, тебе надо что-нибудь выпить. Я видел в окне Орлова свет. Сейчас сбегаю к нему, у этих русских всегда есть чай… я сейчас же вернусь обратно… – Я чувствовал, как меня захлестывает горячая волна. – Я в жизни не забуду этого, – добавил я уже в дверях и быстро пошел по коридору.

Орлов еще не спал. Он сидел перед изображением богоматери в углу комнаты. Икону освещала лампадка. Его глаза были красны. На столе кипел небольшой самовар.

– Простите, пожалуйста, – сказал я. – Непредвиденный случай – вы не могли бы дать мне немного горячего чаю?

Русские привыкли к неожиданностям. Он дал мне два стакана чаю, сахар неполную тарелку маленьких пирожков.

– С большим удовольствием выручу вас, – сказал он. – Можно мне также предложить вам… я сам нерерко бывал в подобном положении… несколько кофейных зерен… пожевать…

– Благодарю вас, – сказал я, – право, я вам очень благодарен. Охотно возьму их…

– Если вам еще что-нибудь понадобится… – сказал он, и в эту минуту я почувствовал в нем подлинное благородство, – я не сразу лягу… мне будет очень приятно…

В коридоре я разгрыз кофейные зёрна. Они устранили винный перегар. Пат сидела у лампы и пудрилась. Я остановился на минуту в дверях. Я был очень растроган тем, как она сидела, как внимательно гляделась в маленькое зеркальце и водила пушком по вискам.

– Выпей немного чаю, – сказал я, – он совсем горячий.

Она взяла стакан. Я смотрел, как она пила.

– Черт его знает, Пат, что это сегодня стряслось со мной.

– Я знаю что, – ответила она.

– Да? А я не знаю.

– Да и не к чему, Робби. Ты и без того знаешь слишком много, чтобы быть по-настоящему счастливым.

– Может быть, – сказал я. – Но нельзя же так – с тех пор как мы знакомы, я становлюсь все более ребячливым.

– Нет, можно! Это лучше, чем если бы ты делался всё более разумным.

– Тоже довод, – сказал я. – У тебя замечательная манера помогать мне выпутываться из затруднительных положений. Впрочем, у тебя могут быть свои соображения на этот счет.

Она поставила стакан на стол. Я стоял, прислонившись к кровати. У меня было такое чувство, будто я приехал домой после долгого, трудного путешествия.

x x x

Защебетали птицы. Хлопнула входная дверь. Это была фрау Бендер, служившая сестрой в детском приюте. Через полчаса на кухне появится Фрида, и мы не сможем выйти из квартиры незамеченными. Пат еще спала. Она дышала ровно и глубоко. Мне было просто стыдно будить ее. Но иначе было нельзя. – Пат…

Она пробормотала что-то, не просыпаясь.

– Пат… – Я проклинал все меблированные комнаты мира. – Пат, пора вставать. Я помогу тебе одеться.

Она открыла глаза и по-детски улыбнулась, еще совсем теплая от сна. Меня всегда удивляла ее радость при пробуждении, и я очень любил это в ней. Я никогда не бывал весел, когда просыпался.

– Пат… фрау Залевски уже чистит свою вставную челюсть.

– Я сегодня остаюсь у тебя.

– Здесь?

– Да.

Я распрямился:

– Блестящая идея… но твои вещи… вечернее платье, туфли…

– Я и останусь до вечера.

– А как же дома?

– Позвоним и скажем, что я где-то заночевала.

– Ладно. Ты хочешь есть?

– Нет еще.

– На всякий случай я быстренько стащу пару свежих булочек. Разносчик повесил уже корзинку на входной двери. Еще не поздно.

Когда я вернулся, Пат стояла у окна. На ней были только серебряные туфельки. Мягкий утренний свет падал, точно флер, на ее плечи.

– Вчерашнее забыто. Пат, хорошо? – сказал я.

Не оборачиваясь, она кивнула головой.

– Мы просто не будем больше встречаться с другими людьми. Тогда не будет ни ссор, ни припадков ревности. Настоящая любовь не терпит посторонних. Бройер пускай идет к чертям со всем своим обществом.

– Да, – сказала она, – и эта Маркович тоже.

– Маркович? Кто это?

– Та, с которой ты сидел за стойкой в «Каскаде».