Итальянское каприччио, или Странности любви - Осипова Нелли. Страница 72

— Я, наверное, дико выгляжу с такими букетищами? Вот что значит перепоручить деликатное дело выбора цветов.

— Человек руководствовался собственным вкусом, — сказала Аня. — Он ваш шофер?

— Нет, охранник из офиса.

Прозвенел звонок. Они поднялись в зал, и Владимир Игоревич, спросив позволения, сел рядом с ними, уложив букеты на соседнее пустующее кресло.

Остановив машину — не такую, как в Турине, но тоже с тонированными стеклами, Владимир Игоревич вышел, открыл дверцу, помог выйти Ане с отцом и спросил — не ее, а Андрея Ивановича:

— Вы часто бываете на дневных концертах?

— Да.

— Завидую… — Он достал визитную карточку и протянул Андрею Ивановичу. — Был бы рад продолжить знакомство.

Отец достал свою визитку, зачеркнул один телефон и протянул Владимиру Игоревичу.

— Не обращайте внимания на мой высокий титул, — с улыбкой заметил он, — я уже на пенсии. А телефон и адрес правильные.

— Я могу и вам позвонить по этому телефону? — спросил новый знакомый Ани.

— Я живу отдельно. — Она взяла визитку, попросила у отца ручку и приписала на обороте свой номер телефона.

— Так я вас тоже подвезу, — словно обрадовался Владимир Игоревич.

Аня согласно кивнула, хотя несколько минут назад собиралась зайти к родителям. В машине они всю недолгую дорогу молчали. Аня мучительно думала, о чем бы таком заговорить, чтобы не выглядеть ни глупо, ни навязчиво, но в голову ничего не лезло.

Молчал и Владимир Игоревич. Только у самого Аниного дома он сказал:

— Завтра в Большом зале интересный сонатный вечер…

— Да, я обратила внимание, — от смущения перебила его Аня. Она чувствовала, что последует за его словами.

— Вы разрешите вас пригласить? — излишне церемонно спросил Владимир Игоревич.

И Аня, подчинившись предложенному им тону, ответила совершенно по-дурацки:

— Я разрешаю.

— Я заеду за вами ровно в семь, — заверил он.

— Хорошо. Квартира пятьдесят два… — сказала Аня и зачем-то уточнила: — Коммунальная.

Дома она ругала себя последними словами и за то, что не могла двух фраз связать, и за совершенно идиотское «разрешаю», сказанное с таким высокомерием, что она не удивится, если завтра вдруг он позвонит, скажет, что не достал билетов или что у него срочное совещание, и исчезнет.

Из состояния самобичевания ее вывел телефонный звонок. Пришлось полчаса оправдываться перед Олегом за то, что и завтра она не сможет с ним работать, а он бушевал и все высчитывал оставшиеся ему дни до срока, когда по договоренности он должен отправить готовый сценарий с оказией Лене, чтобы она успела перевести, ведь и на перевод нужно немало времени, хотя Ленка молодец, работает как вол, в отличие от некоторых, которые норовят манкировать…

— Олег, не заставляй меня врать и выдумывать педсоветы или еще какие-то мероприятия. Завтра я иду в парикмахерскую, мне надоело ходить чумичкой с прической позапрошлого века, и вообще, женщина я или нет? Могу я уделить себе внимание?

Олег не очень уверенно ответил, что может, видимо, вспомнив, как и в прошлом иногда вдруг бросалась Аня к парикмахеру, пытаясь за несколько часов наверстать все то, чего не делала месяцами.

На следующий день, когда Владимир Игоревич позвонил в дверь, его встретила Аня — высокая от высоченных каблуков вечерних туфель, тоненькая, в чем-то темном, элегантно с нее свисающем, невероятно помолодевшая из-за короткой стрижки, с огромными подведенными встревоженными глазами, в которых, казалось, застыл вопрос: «Ну как я?»

Она сняла с вешалки новый итальянский плащ и перекинула его через руку:

— Я готова.

Вечером, когда она вернется, тетя Поля скажет ей: «Бесстыдница, ты бы солидного человека хучь на минутку в комнату пригласила. Никакого соображения у нынешних молодых нет…» В большом, почти до полу, старинном зеркале в нижнем фойе Большого зала консерватории Аня с трудом узнала себя, поправляя прическу, и от всей души поблагодарила Лену за то, что та настояла и заставила купить этот вечерний ансамбль-фантазию, сидевший на ней так, что она вдруг стала похожа на сошедшую с подиума манекенщицу, с той лишь разницей, что у нее были и грудь, и бедра, и все остальное, как у нормальной женщины.

Они поднялись вверх, в большое фойе.

— Поскольку мы в Москве, а не в Италии, я разрешаю вам сегодня кричать «браво» всем подряд — и мужчинам, и женщинам, — и Аня рассмеялась, не выдержав взятого вначале менторского тона.

— Признайтесь, вы так со своими учениками разговариваете?

— Нет, что вы, — весело ответила Аня, чувствуя, что лед сломался и нет уже ни натянутости, ни чопорности, ни неловкости в общении с этим малознакомым человеком. Она возвращалась в свое привычное состояние. — В школу я хожу в джинсах, вызывая ужас у завуча и директора, играю с учениками в волейбол, вожу своих балбесов на экскурсии. Недавно ездили в Кусково, а в прошлом году весной спускались в раскоп на Манежной площади. Нет, в школе я самый что ни на есть анфантерибль.

— А моей дочери не повезло: кроме напускной солидности, низкой культуры и весьма посредственного знания своего предмета их историчке нечем было похвастать.

— В каком классе ваша дочь? — спросила Аня.

— О, — с гордостью отозвался Владимир Игоревич, — она у меня просто молодчина, брава! После окончания школы выдержала конкурс и поступила в американский колледж. Когда погибла жена, я думал, она сорвется, не вынесет горя — сам в таком состоянии, что в утешители никак не годился. Но она выстояла… Я очень горжусь ею… У вас очень симпатичный отец, — без видимой связи с предыдущим заключил он.

«И мама тоже», — хотела добавить Аня, но подумала, что он может воспринять как навязывание знакомства с родителями, и опять на какое-то время замкнулась, задав себе провокационный вопрос: «А ты хотела бы?»

Пожалуй, впервые Аня слушала музыку и не могла, как теперь принято говорить, врубиться. Мешало присутствие Владимира Игоревича, хотя в Малом зале она этого совершенно не ощущала.

В антракте они вступили в магический круг фланирующих и раскланивающихся друг с другом пар, чего Аня терпеть не могла. Сегодня это особенно ее раздражало, потому что знакомые Владимира Игоревича, поздоровавшись с ним, оглядывали ее — женщины с оттенком недоумения, а мужчины оценивающе.

Аня ускорила шаг и повела своего спутника в правое боковое фойе, которое заканчивалось дверью, ведущей за кулисы. Подвела к большому портрету Листа.

— Я в этом году еще не здоровалась с ним, — объяснила она Владимиру Игоревичу.

— А за что ему такая привилегия?

— Понимаете, там, в зале, на стенах все в одной компании, смотрят друг на друга и на зрителей, и только он здесь один, в изгнании.

— Так ведь и в зале есть его портрет.

— Там он композитор, один из всех, а здесь — человек. Впрочем, возможно, это моя фантазия. Главное, что у нас с ним общая любовь к Балакиревской фортепьянной пьесе «Исламей». Почти все ученики Листа разучивали это произведение, он так хотел. Вот если бы я преподавала фортепиано, то наряду с обязательным Бахом ввела непременное исполнение «Исламея». А вообще я люблю романтиков.

Когда после концерта они вышли к машине, Владимир Игоревич на мгновение замялся, и Аня сразу же уловила это и сжалась, решив, что надоела человеку своей глупой дилетантской болтовней, и следующего похода в консерваторию уже не будет. Поэтому когда он неуверенно и после небольшой заминки пригласил ее поужинать, она от растерянности и неожиданности только кивнула и, садясь в машину, корила себя за то, что ее согласие выглядело так, словно она ждала приглашения и восприняла его как нечто само собой разумеющееся.

— Куда бы вы хотели? В Дом кино?

— Нет-нет, — слишком быстро, как ей показалось, ответила Аня. Дом кино — епархия Олега, не хватало только встретить его сейчас. — Может быть, накоротке куда-нибудь в бистро или в кафе?

— Вы представляете, как сейчас, в десять вечера, выглядят эти самые кафе? — спросил Владимир Игоревич. — Вы давно в них бывали?