Сад радостей земных - Оутс Джойс Кэрол. Страница 57

А ведь все это, даже и ребенок, особенно ребенок, обрушилось на нее нежданно-негаданно, как черепица с крыши, подумала Клара, и лицо у нее стало ожесточенное и растерянное. Ну почему все так странно, так безрадостно? Просто понять нельзя. Никак не разобраться в собственных мыслях. Будь сейчас рядом Лаури, он бы помог разобраться или просто высмеял ее и прогнал эти мысли… но его нет — и вдруг он не придет? Час был еще ранний, но Кларе стало страшно. Она подошла к зеркалу, погляделась — нет, все в порядке, по лицу ничего не заметно. Непорядок только в голове, в мыслях, — этого не видно. И медленно, вяло подумалось: может быть, все кончится тем, что будет у нее ребенок, и родится он так же, как родилась она сама — просто по несчастной случайности. Что-то случайно совпадает или не совпадает, сталкивается с чем-то и все портит… и, если пытаешься чего-то достичь, чтоб жизнь твоя имела смысл, оказывается — все в ней зависит от прошлого, уходит корнями куда-то в дальнюю даль, к родителям, к бабкам и дедам, так далеко, что сердце замирает. Может, оттого и радости как не бывало? Ревир смотрел на нее, а видел какую-то другую девушку, он очень удивился, что Клара такая счастливая, и от этого счастье сразу стало меркнуть. Почему он пошел за нею? Чего ему было надо? Клара обошла вокруг постели, легонько похлопывая в ладоши; как будто она не по себе самой била, не сама себя наказывала. Может, ему всего от нее надо, может, он хочет, как упырь, высосать из нее всю кровь? В эту минуту она была старая-старая, словно уже прожила свой век. Может, Ревир хочет присвоить и ребенка Лаури, и все, что сделал из нее Лаури, и даже то, как Лаури тогда, ночью, в своей каморке мыл ее в тазу…

Вот если бы сказать Лаури: теперь нам надо всегда быть вместе, потому что мы друг друга любим… но внутри, точно что-то леденящее, опасное, росло смутное сознание, которое пробудилось в ней минуту назад. Она почти уже поняла то, что знал Лаури. Это понимание подошло вплотную, коснулось ее, но никак не удавалось его ухватить… почему так ужасно, что ее с Лаури свел просто случай, и полюбила она его случайно, и все, что произошло, лишь неизбежное следствие той минуты, когда она, Клара, заметила флаг, вывешенный на чьей-то веранде? Как давит иссушающая жара, недвижный тяжелый воздух полон безнадежности и разочарования. Хоть бы Лаури поторопился.

Но Лаури не торопился. Опять и опять она примерялась, как скажет ему о своей заботе: «Меня кой-что заботит, Лаури», или: «Вышло неладно, Лаури, надо тебе про это знать», или: «Боюсь я…» Все эти слова выговаривались легко, может, потому-то она и поняла, что никогда их не скажет, ничто в жизни так просто не решается.

Когда стемнело, она подумала — теперь он мог бы ехать быстрей, движение на дорогах стало поменьше. Прилегла на постель и пыталась успокоиться, даже непонятно, с чего ей так страшно, ведь на гулянье казалось — все хорошо, все прекрасно. А может, ее просто обманул весь этот шум и гам? И кончилось тем, что появился Ревир… И вспомнил какую-то девушку, с которой был знаком много лет назад, и та девушка была похожа на Клару. Нет, Клара похожа на ту девушку. Она повернула голову на подушке, и в снегу в далекой Дакоте (она более или менее знала, где это; наверно, там круглый год холода…) ей смутно представилась та, другая Клара — в жалких отрепьях, волосы развеваются на зимнем ветру, а надо всю жизнь улыбаться да хохотать. Ревир удивлялся, отчего та девушка была счастливая. У него в голове все смешалось. Он может поехать «поездом» куда вздумается, у него своя земля — так много, что ему пешком не обойти, и над людьми он хозяин, и дети у него есть. А он удивляется, отчего та девушка была счастливая, и не понимает, что ей, наверно, больше ничего и не оставалось., что же еще остается? Ревир все на свете знает, а это откуда ж ему знать? Лаури разъезжает по стране из конца в конец и оставляет позади все, что ни попадется под руку, — сломанное, выжатое досуха, отбрасывает так далеко от себя, что потом никогда и не вспомнит. У них с Ревиром все наоборот, и Ревир, должно быть, тоже удивился бы — отчего Лаури никогда не бывает счастливый? Это она про Лаури знает, оттого ей и страшно… А потом она отбросила все эти мысли, села, закурила сигарету и подумала: просто спятила, рехнулась — да и только. Ведь она тогда сказала ему, что, может, под конец он ее полюбит, и он ответил: «Может быть». Никто его не заставлял, он сам так сказал:

— Может быть.

И сейчас она опять слышала эти слова: «Может быть».

Зачем бы ему это говорить, если он так не думал? Понимал же он, что говорит? Разве нет у слов такой силы, что как скажешь, так оно и сбудется? Или сказанная вслух правда может после обернуться ложью — и некого будет в этом винить?

«Может быть», — сказал тогда Лаури. И это ничего не значило.

Просто понять нельзя, как она пережила эти две недели. И сегодняшнее гулянье. И эту долгую, нескончаемую поездку с Ревиром.

Лаури все-таки пришел, когда уже настала ночь. Клара сняла нарядное платье, но спать еще не ложилась, ждала.

В темноте она и не всматриваясь различала все вещи в комнате, она ведь знала, где что. Она полулежала-полусидела поверх одеяла, поджав ноги, опершись спиной на подушку, рядом пристроила пепельницу. Как раз закуривала шестую сигарету — и вдруг услыхала хорошо знакомую машину Лаури; прежде она и не думала, что узнает его машину на слух.

Лаури постучался и вошел. Клара была уже на ногах.

— Нет, не зажигай огня, — сказал Лаури и притворил дверь. Она услышала, как тяжело он дышит.

— Что случилось?

Он схватил ее, притянул к себе.

— Я не могу остаться. Спешу. Кажется, влип в историю. — Он говорил торопливо, но не испуганно. — Заскочил по дороге. Остаться не могу. Ты как, жива, здорова?

— Что случилось?

— Только не плачь, ради бога… перестань!

Лаури обнял ее, приподнял, ноги ее оторвались от пола. Кларе стало страшно: какой-то он странный, бесшабашно-веселый…

— Не бойся, детка, я цел и невредим… просто спешу. Ну а ты-то как, малышка? Как твои дела? Я по тебе соскучился…

Он подтолкнул ее к постели, усадил.

— Слушай, мне нельзя остаться. Может, я смогу написать тебе, что ли… хорошо? Хорошо, лапочка?

— Ты что-то натворил?

— Ну да, черт возьми, давно пора, — сказал Лаури. Мне уже осточертела эта мышиная возня, эта моя грошовая работенка. Когда мы увидимся в следующий раз, я буду уже не тот. Сейчас мне самому тошно на себя смотреть — что я такое, черт подери?

Он грузно сел на кровать подле Клары. Тело его отяжелело от бьющего через край веселья. — Еду в Мексику, лапочка…

— И я с тобой…

— Что-о? Ты останешься здесь. Ты уже не маленькая. Дать тебе денег?

— Почему ты уезжаешь? — вне себя спросила Клара. — Что случилось? Убил кого-нибудь?

— Я никогда еще не был в Мексике, вот и еду. Я там развернусь… Слушай, тебе денег дать? Как ты живешь, черт возьми?

Он взял ее за подбородок, поглядел в упор — совсем новый Лаури, шумный, незнакомый. Она ощущала на лице его неровное дыхание и вся оцепенела. Слова не шли с языка.

— Ты милая, славная девчурка, но слушай, слушай, я ведь никогда тебя не обманывал, верно? Я тебе ни словом не солгал. Всегда говорил как оно есть, ничего не обещал. Верно? Ты ведь не в обиде?

Он прилег рядом, обнял ее. Но Клара была уже далеко от него, стала маленькая-маленькая. Она и сама чувствовала, какая она маленькая, и тело ее у него в объятьях какое-то окоченелое, неживое, словно постороннее им обоим. Лаури целовал ее и все говорил, говорил — тихо, порывисто, непонятные силы кипели в нем, грозя раздавить Клару этим безмятежным, буйным весельем. А она будто сжалась в комочек в своей телесной оболочке и не могла совладать с нею, унять дрожь, не могла понять, что происходит. Лаури поднялся.

— Клара, мне пора, — сказал он. — Время не ждет. Если кто будет меня спрашивать, пошли всех к чертям, ладно? Я только беру свою долю. Если он от меня не отстанет, я размозжу ему башку. Так ему и скажи. Слушай, Клара, я постараюсь когда-нибудь еще с тобой свидеться… ты меня не забывай, ладно? Вот на, это тебе. Не забывай меня… я ведь не так уж плохо о тебе заботился, верно?