Сад радостей земных - Оутс Джойс Кэрол. Страница 97

— Вот досада, что тут больше нет детей, — сказала она непонятно к чему.

Опять вытащила платья из чемодана, швырнула кучей, даже не заметила, как он аккуратно их уложил.

— Что же это я искала? — бормочет она.

Волосы тяжелой волной падают ей на лицо, она отбрасывает их назад. Вот и нашла, что искала, — чулки. Сразу видно, после дупла ей жарко, на лбу проступают капельки пота. Белая пудра на плечах и на груди сбивается комочками.

— Эх ты, лодырь, — говорит она. — Помоги, что ли! Поищи мои шпильки, они по всему чемодану рассыпались, черт бы их подрал…

Наконец сошли вниз, там вкусно пахло, сразу слюнки потекли. Но ужинать еще сто лет не давали. Пришлось долго-долго сидеть в гостиной, а какие-то отвратные люди, которых он видел первый раз в жизни, разговаривали с Кларой и притворялись, будто хотят поговорить с ним тоже. Скоро они перестали притворяться. Он сидел и уныло смотрел в одну точку, ужасно хотелось есть. Совершенно неизвестно, кто эти люди и откуда взялись… заорать бы им — убирайтесь! — тогда наконец можно будет поесть. Женщина с белой легкой челкой обносит всех крохотными сухими печеньицами, каждое на один зуб, он взял несколько — и Клара со значением на него поглядела: мол, хватит.

Взрослые еще и пьют. И разговаривают. На Кларе какое-то блестящее шелковистое платье, черное с белым, она гибко изогнула спину — верный знак, что ей хорошо и весело. Она уселась с Кречетом на какой-то чудной белесый диван, который по-настоящему и не диван — слишком короткий, только двое усядутся, — и скоро совсем повернулась к Кречету спиной. Он видел, все на нее смотрят. Улыбаются ей: видно, она им нравится. А может, не в том дело, что нравится? Может быть, она уж очень много смеется. Ей предложили еще выпить, и она согласилась — может, зря? Какая-то женщина в темном платье тоже громко хохочет, но, может, у нее это получается лучше, чем у Клары. Тут есть еще одна женщина, старуха, остальные все мужчины: тот самый двоюродный брат, толстый, серьезный «мальчик»; еще мужчина в очках; еще один сидит сбоку возле сверкающего лакированного столика и все время барабанит по нему пальцами. И еще один пришел позже. Наконец пошли в столовую, к этому времени Кречет уже совсем одурел от скуки. Одно удивило его: все остальные тоже сели за стол, будто не понимают — когда у людей ужин, гостям пора домой.

В столовой Клара сказала: — Какая картина красивая!

Женщина с челкой улыбнулась и взяла ее под руку. Значит, она сказала как раз то, что надо. Кречет обрадовался за мать. На столе опять столько всякого блестящего, глазам больно… должно быть, он уснул, сидя на стуле; немного погодя Клара наклонилась к нему, толкнула в бок:

— Кристофер! Устал, миленький?

С глазу на глаз она бы не стала говорить с ним так нежно — он вздрогнул, очнулся, понимая, что на него смотрит не одна Клара.

Наутро Кларе надо было ехать с теткой на какой-то торжественный завтрак, а Кречета оставили дома. Темнокожая девушка дала ему поесть, еды было всего-то сандвич да несколько печений, он остался голодный. Он сидел, сгорбившись, в одиночестве за длиннейшим, сверкающим столом. За окнами валил снег, и подумалось — наверно, вот так же он засыпает сейчас и земли Ревира, и могилу Роберта на кладбище за лютеранской церковью. Там неподалеку есть еще надгробная плита, побольше, и на ней тоже фамилия Ревир и какое-то женское имя. А потом оглядишься — и всюду вокруг еще Ревиры, целый сад памятников Ревирам. Он произнес вслух свое имя: Кристофер Ревир, потом потише — свое другое, настоящее имя: Кречет Уолпол. Если его накроют камнем, на котором будет стоять фамилия Ревир, разве кому-нибудь это не все равно? Ему-то все равно.

Он теперь знает, что на самом деле он Уолпол: один раз он копался в бумагах Ревира и увидал брачное свидетельство. Клара Уолпол, Керт Ревир. И еще какие-то даты и записи. Там же лежала фотография отца с матерью, он никогда раньше этого снимка не видел, может, снимались как раз в день свадьбы: Клара улыбается, и даже чересчур широко — на щеках ямочки, а глаза как щелки; Ревир строгий, до того весь застыл, будто боится чихнуть. Кречет осторожно положил все это на место и задвинул ящик. Когда он вышел из отцова кабинета, его била дрожь.

Он повторил свое настоящее имя громко, чтоб получше запомнить: Кристофер Ревир.

Клара вернулась вместе с запыхавшейся теткой. Обняла Кречета и сказала — сейчас пойдем в музей. И вспомнилось: про музей он слыхал накануне вечером, ему что-то говорил тот человек, который барабанил пальцами по столу. Музей, мол, тебе понравится, там непременно надо побывать. Тетка с ними не пошла.

Поехали в такси. Клара взволнованная, оживленная, щеки раскраснелись. Шофер такси все на нее поглядывает, даже странно. Надушилась, вроде как цветами от нее пахнет. Открыла пудреницу, смотрится в зеркало, то так повернет голову, то эдак. Сильно потерла языком передние зубы — вправо, влево. Быстро, негромко что-то говорит, а сама знай смотрится в зеркало, будто вовсе и не с Кречетом разговаривает, а с тем своим крохотным отражением.

— Это не то, что в прошлый раз. Я уж знала, надо еще попробовать. Ревир сумасшедший, зря он их не любит, просто он не умеет разговаривать. Он просто неотеса… просто он в глуши живет. Не знает, как с такими людьми разговаривать.

Кречет первый раз в жизни слышит, что отец не умеет разговаривать с людьми. Что она хочет этим сказать?

— Они столько всего знают, про самое разное говорят. У той женщины в гостях было, может, десять, даже пятнадцать человек, одни женщины… она их позвала на парад… парадный завтрак. Столько народу! Этот завтрак ей, верно, влетел долларов в пятьдесят, провалиться мне на этом месте! Мы сидели за столом, все так красиво, у нее там серебро… да, по-моему, это серебро. И все такое изысканное!

Она говорила быстро, взволнованно. «Изысканное» — слово это скатилось у нее с языка точно золотой шарик.

Музей оказался такой огромный, что Кречета жуть взяла. Клара схватила его за руку и потащила вверх по длинной грязной лестнице…

— Тебе это полезно, расскажешь потом учителю, — рассеянно сказала Клара.

Шел снег, снежинки заблестели у нее в волосах. Кречет надеялся, что музей закрыт, но нет, не повезло. У входа старик сторож с лицом, точно серая мятая бумага, прислонился к прилавку, где выставлены были на продажу книги. Он улыбнулся Кларе и приподнял фуражку.

— Вон там, смотри, вроде латы, — сказала Клара и ткнула пальцем в рыцарские доспехи. — Их давным-давно носили в Англии. Чудно, правда?

Поднялись еще на несколько ступеней, тут были эти самые доспехи. Тусклые и маленькие, точно для ребенка или для карлика. Вот чудно-то: шлем оказался вровень с головой Кречета!

— В этом во всем ходили солдаты, — сказала Клара.

— Так ведь их можно прострелить. — Кречет показал на дырку в панцире.

Клара потащила его дальше. Тут были копья, молоты, странные тупоносые штуки, подвешенные на цепях. Потускневшие щиты. Все — для войны, для драки, прямо дрожь пробирает.

— Почему они такие маленькие? — спросил Кречет и показал назад, на доспехи. Клара не слыхала, торопилась дальше. Ее высокие каблуки слишком громко стучали по мраморным плитам, повсюду отдавалось эхо. Кречет шел за ней следом, оглядывал темноватые сумрачные комнаты, высоченные неправдоподобные потолки, расписанные синим и золотым; а потом откуда-то сбоку вышел человек. Тот самый, который вчера вечером барабанил пальца ми по столу.

— Виновата, опоздала, — сказала Клара и улыбнулась.

Он поздоровался с Кречетом. Сразу видно, он моложе Ревира; на нем темное пальто, не такое толстое, как носит Ревир, и, похоже, не очень-то теплое. И незастегнутое, нараспашку.

Клара послала Кречета пойти что-то там посмотреть. Он пошел быстро, не оглядываясь, в эту минуту он ее ненавидел; потом очутился в комнате, где полно было статуй, и загляделся: повсюду быки, медведи, львы. Хорошие звери, такие мрачные, грозные. Он погладил одного льва по голове, по спине. Кажется, под железом (или из чего там сделана статуя) так и чувствуешь мускулы. Лев был не очень большой, не длинней, чем рука до плеча. Кречет припал к нему лбом. Стоял так, и чудилось — слышно, как у маленького железного зверя бьется сердце. Он всегда тут сидит, сжался, будто готовый прыгнуть, и все чего-то ждет… Кречет с восхищением гладил твердое, круглое мускулистое плечо и совсем не думал о человеке, что когда-то смастерил льва, только о самом звере, который невесть как очутился в железном плену… это самый настоящий лев, просто с ним что-то случилось. Можно понять. В этом есть смысл, ведь он и сам иногда чувствует, что может стать железным — жестким, крепким, ничего не бояться. Внутри, под твердым железом, которое заставляет льва сидеть смирно, у него прежние крепкие мускулы и кровь бежит по жилам, он и сейчас по давнему своему обыкновению рад бы поймать и загрызть какого-нибудь маленького, пугливого зверька. Да, все это Кречет хорошо понимает.