Голубой ангел - Овалов Лев Сергеевич. Страница 21
18. Несколько слов о пользе изучения иностранных языков
Виктор окончил рассказ.
Пронин поглядел на меня, интересуясь впечатлением.
— Как, Иван Николаевич? — спросил Виктор. — Не напутал я?
— Да нет, — задумчиво отозвался Пронин. — Упустил некоторые детали. Впрочем, оно даже лучше…
Он откинулся на подушку, и на фоне полотняной наволочки стало заметно, как порозовело его лицо.
— И чем же все это кончилось? — спросил я.
— Воспалением легких, вот чем это кончилось! — воскликнул Виктор не без иронии. — Утром я вызывал врачей. Поднялась температура, началось колотье в боку, ставили банки…
Пронин повернулся к Виктору.
— Вот этого я уже не люблю…
— Выяснилось, что с болезнью надо бороться иначе, — безжалостно продолжал Виктор. — Вечерние прогулки дали себя знать…
— Да я о другом спрашиваю, — сказал я. — Что Зайцев, что другие?
— Э, братец, какой ты дотошный, — отозвался Пронин. — Ну что Зайцев? Работает. А другие… О других, впрочем, хватит.
Разумеется, я забыл о зароке не писать больше о Пронине. Грешно было не воспользоваться таким сюжетом. Я год мог думать и никогда не придумал бы ничего похожего.
— А писать об этом можно? — неуверенно спросил я.
— А кто тебе может запретить? — засмеялся Пронин. — Пойди разберись — правда это или вымысел. Разумеется, имена и названия убери. Да ты и сам это знаешь, литераторов учить нечего…
Хотя Пронин оборвал мои расспросы, но я, даже рискуя показаться навязчивым, не мог не задать еще один вопрос, впрочем, Пронин не постеснялся бы выразить свое неудовольствие в случае излишнего любопытства.
— Все-таки мне непонятно, — сказал я, — какое значение имел патефон, и почему безобидная песенка сделала господина Денна таким послушным, и откуда вы узнали его имя?
Но Пронин не рассердился. Он только поглядел на Виктора и насмешливо хмыкнул.
— Тьфу ты, черт! — воскликнул он. — Самого главного, оказывается, мы тебе так и не сказали. — Он указал Виктору на меня. — Помнишь, я заставлял тебя изучать языки? Ты видишь перед собой воплощенную беспомощность. Мы в самом начале раскрыли секрет, а он спрашивает, в чем дело! — Пронин ласково потрепал меня по руке. — Прости, пожалуйста, я совсем упустил из виду, что ты не знаешь английского языка. Я даже не представляю, как ты следил за рассказом Виктора, не зная самой существенной детали… — Он повел рукой, прося Виктора еще раз подойти к патефону. — Будь другом, заведи эту пластинку еще, хотя бы с середины…
— Э-эх! — только вздохнул Виктор.
Он завел патефон, и оркестр вновь заиграл уже знакомый мне блюз, и вкрадчивый баритон запел свою песенку, и я по-прежнему с недоумением поглядывал на своих друзей.
— Вот-вот! — воскликнул Пронин. — Слушай!
Саксофон жалобно всхлипнул, и слегка шепелявый и совсем не актерский голос произнес в заключение несколько слов, — как я думал раньше, пожелал слушателям легкой ночи или веселой жизни.
— Do you hear me, mister Denn? That’s me. I am glad to greet you. All the orders of the possessor of this record must be fulfilled, — повторил Пронин только что услышанные слова и тут же их перевел: — “Вы слышите меня, господин Денн? Это говорю я. Рад вас приветствовать. Все приказания владельца этой пластинки должны быть исполнены”.
Я по-прежнему с любопытством смотрел на Пронина.
— Понятно? — спросил он меня. — Или нужны комментарии? Леви был обычным резидентом, собирающим шпионские сведения и устанавливающим связи. Но у разведок бывают особо секретные сотрудники, предназначенные для выполнения заданий исключительной важности. Они ассимилируются среди местного населения, так что их нельзя отличить от обычных граждан. Леви знал, что в случае крайней необходимости он может вызвать некоего господина Денна. Оба они знали условный пароль — патефон, пластинки, может быть, даже знали название “The Blue Angel”. Но это — для первого знакомства. Для господина Денна требовались более существенные доказательства, чтобы выполнить приказания неизвестного ему господина Леви. И вот общий их начальник не мог отказать себе в удовольствии лично дать распоряжение своему сотруднику. Конечно, господин Денн отлично знал этот голос…
— Но ведь пластинку можно разбить? — возразил я. — Ее могли услышать другие?
— Записку тоже можно потерять или сжечь, а словам какого-то Леви просто не поверить, — сказал Пронин. — В мире нет ничего вечного. Посторонние тысячу раз могли слышать эти слова и посчитать их причудой актера или обрывком другой записи. А разбить? Это было даже предусмотрено. Леви обязан был разбить пластинку в случае провала. Он не рискнул прямо написать об этом в записке, но, будучи проданной, пластинка завертелась бы в чужих руках, и неосведомленные люди так никогда бы ни в чем и не разобрались…
Пронин помолчал.
— Нет, это было очень изящно придумано, — сказал он. — Даже чересчур изящно. У начальника этих господ неплохой вкус и тонкая выдумка. Но — где тонко, там и рвется. Это самый страшный порок: быть слишком уверенным в своем превосходстве над другими.
Солнце лилось в окно. Пестрели корешки книг на полках, ослепительно белело постельное белье, на желтом навощенном паркете играли солнечные зайчики.
Виктор перегнулся через подоконник и заглянул вниз.
— Вставайте скорей, Иван Николаевич, — сказал он, лениво потягиваясь. — Поедем в Нескучный сад, возьмем байдарку…
— А если обо всем этом написать, — спросил я, — не скажут, что это не нужно?
— Почему? — удивился Пронин.
— Ну, скажут, что я раскрываю методы расследования, — придумал я возражение. — Привлекаю, так сказать, внимание…
— Ну и нерешительны же вы, братья-писатели… — Пронин поднял меня на смех. — Кто это может сказать? Во всех государствах существуют разведывательные учреждения, и наше правительство не раз предупреждало о том, что разведки засылают и будут засылать к нам своих агентов. Так почему же вредно об этом напомнить? А методы? Как нет ни одного преступления, абсолютно похожего на другое, так нет и одинаковых методов для раскрытия этих преступлений.
Он переглянулся с Виктором, и оба они снисходительно друг другу улыбнулись.
Солнечный зайчик метнулся с пола на потолок, перескочил на стену и задрожал на пунцовом ковре.
— А вы расскажете мне историю этого ковра? — спросил я, припоминая какие-то давние и смутные намеки Пронина.
— Ну, брат, это уже называется жадностью, — сказал он, потягиваясь, и снова пригубил рюмку с коньяком. — Когда-нибудь в другой раз, зимним вечером, когда опять придется вот так лежать…
Рюмка слегка дрожала в его руке.
Коньяк светился на солнце, золотистая тень падала на лицо Пронина.
Виктор сидел на подоконнике и напевал знакомую грустную песенку.
Мне не хотелось отсюда уходить.
Виктор лукаво посмотрел на меня, наклонился вперед и наставительно спел мне такие простые и безобидные слова:
Так не спите ночью и помните, что среди ночной тишины
Плавает в нашей комнате свет голубой луны.
