Семь грехов радуги - Овчинников Олег Вячеславович. Страница 3

– Никак, – писатель заметно тушуется. – Никак не отношусь. В смысле, плохо.

– Кстати, – дышит в ухо Маришка, – а ты как относишься к добрачным связям?

– Никак, – признаюсь со вздохом. – С тех пор, как женился на тебе – никак.

– Умница! Вернемся домой – получишь конфетку, – шепчет она, затем обращается к писателю: – Что-то не страшно у вас получается. Что плохого в отказе от добрачных связей? А в супружеской верности?

– Ничего, – соглашается писатель и даже кивает, но изгиб усов у него при этом такой саркастический, что становится ясно: продолжение следует… – На первый взгляд, ничего. Это потом выясняется, что любовь, ту которая до гроба, член секты должен искать внутри секты, все контакты с посторонними пресекаются. И даже не искать, она сама его найдет: духовный наставник укажет ему его вторую половину, когда придет время. А время придет не быстро. Даже назначенная пара не сразу начинает жить вместе, сначала будущие муж и жена отправляются в разные концы света миссионерствовать, вербовать новых членов секты. Лишь через три года они могут вернуться домой и счастливо воссоединиться. Только предварительно духовный наставник произведет над невестой несложный обряд инициации.

– То есть?.. – уточняю.

– Дефлорирует, – кривя губы, роняет писатель. – Поскольку благодать, первоисточником которой является преподобный Мун, передается от человека к человеку исключительно половым путем.

– Обесцвечивает, – глядя в сторону, бормочет Маришка.

– В смысле?

Писатель с интересом перегибается через подлокотник.

– Три дня назад в эфире я дала слушателям задание. Придумать русский эквивалент термина «дефлорация». Самой распространенной версией стало «обесцвечивание». Срывание цветка. Хотя мне лично больше нравится «обесцеливание». – Через паузу – пояснение: – Цель-то в жизни как-то теряется.

– Вы на радио работаете?

– Ага, на Новом. Марина Циничная, «Ночные бдения».

– Приятно… – сказал писатель, однако ответного представления не последовало.

Маришка склонила голову мне на плечо. Даже с ее фамилией иногда не сразу удается примириться с цинизмом окружающей реальности. Признаться, меня тоже слегка покоробило описание брачных ритуалов мунитов. Если, конечно, писатель не наврал. У него это должно быть профессиональное. Ф-ф-фантаст!

Маришка оправилась первой. У нее это тоже профессиональное. Ночному диджею и не такое приходится выслушивать в прямом эфире.

– Хорошо хоть, тебя мне никто не назначал.

Заглядывает в глаза снизу вверх и гладит ладошкой мое колено.

– С ума сошла? – бормочу и оглядываюсь по сторонам. Народу прибыло, пора бы и начинать. – Мы же в церкви.

– Не в церкви, а в секте, – поправляет Маришка. – Черные мессы, жертвоприношения, кровь невинных девственниц… – Мечтательно закатывает глаза. И неожиданно восклицает: – Ого! Вот это по-о-опик!

Взгляд ее при этом направлен на сцену.

Я оборачиваюсь в ту же сторону и думаю: вот уж воистину!

ЦВЕТ СЕДЬМОЙ. ФИОЛЕТОВЫЙ

Вот только почему попик? Не в клобуке и рясе – в пиджачке и жилеточке – то и другое не застегнуто. Да и не смогли бы они застегнуться на выпуклом и округлом, как у беременной географички, животе! Под жилеточкой – белая сорочка и бабочка. Классический типаж оперного исполнителя нарушают лишь кроссовки на ногах, синие, с тремя белыми полосками.

Насколько я смог разглядеть, даже креста на нем не было. По крайней мере, навыпуск. В общем, ничего поповского. Разве что лицо…

Вошедший, беззвучно и поразительно легко для своей комплекции ступая мягкими подошвами, приблизился к краю сцены, отставил в сторону микрофонную стойку, и над залом поплыл солидный баритонистый рокоток. Такому микрофон только помешал бы.

«Добрый самаритянин!» – невольно подумалось.

Таким я его и запомнил. Имя-отчество, которым он представился, немедленно вылетело из головы.

Так вот, о лице… Кудри до плеч, окладистая бородка и большие выразительные глаза – хоть сейчас пиши с него икону. Жаль, не умею я, только иконки к программам. Но они 16 на 16 точек, всей доброты лица не передашь. Доброты и раздобрелости.

После представления и приветствия – здоровался он протяжно и широко улыбаясь, как Дед Мороз, – самаритянин сказал:

– Как вы уже, должно быть, знаете, то, чем мы здесь занимаемся, называется цвето-дифференцированной эсхатологией.

– Теперь понятно, почему их в Центральный Дом Энергетика пустили, – немедленно прокомментировал в левое ухо писатель. – Аббревиатуры совпадают.

– Только, ради Бога, не перегружайте голову терминологией! – еще шире улыбнулся самаритянин. – То же самое, выражаясь русским языком, можно назвать просто: наглядное греховедение.

– Ненаглядное мое греховееедение, – пропела тихонько в правое ухо Маришка.

Я попытался отрешиться от нашептываний неугомонных соседей и сосредоточиться на том, что там все-таки говорит самаритянин. Говорил же он следующее:

– Ну, тему наглядности мы прибережем на десерт, а пока поговорим о грехах. И заповедях. Вот, скажите… – Большие глаза немного сощурились, оглядывая зрительный зал. – Может кто-нибудь из вас назвать десять библейских заповедей?

– Не убий! – негромко воззвал со своего места «интель» в седьмом ряду.

– Не укради! – откликнулся кто-то сзади.

– Не возжелай… – неуверенно парировал интель.

Происходящее начинало напоминать аукционные торги.

– Чего? – насмешливо спросил самаритянин. – Чего не возжелай?

Интель опустил очки долу, припоминая.

– По правде сказать, уже неплохо, – похвалил самаритянин. – Обычно вспоминают еще «не прелюбодействуй» и на этом, глупо хихикая, замолкают. – Две пигалицы через проход от нас послушно захихикали. Самаритянин с доброй улыбкой посмотрел в их сторону. Под его взглядом пигалицы сразу притихли. – Хотя на самом деле смешного мало. Каждому из вас в той или иной степени знаком текст десяти заповедей, кто-то слышал краем уха, кто-то читал вполглаза, но вспомнить их сейчас, все десять, не сможет, наверное, никто.

В это время слева от меня раздалось нарочито-негромкое:

– Не лги! Вернее, не лжесвидетельствуй. А также Бог един и не сотвори себе кумира, кроме Бога, имя которого не поминай всуе. Почитай отца с матерью и день субботний. То есть, в российском варианте, учитывая, что неделя начинается у нас на день позже, чем во всем мире, воскресный.

Писатель перечислял заповеди монотонно, глядя в пол. С моего места было видно как он один за другим загибает пальцы.

– Ученый малый! – похвалил самаритянин, изгибом бровей выражая приятное удивление. – Но педант…

Руки, на которых кончились пальцы, сжались в кулаки.

– Копирайт – Пушкин! – процедил со злостью мой сосед и на некоторое время умолк.

– Так вот, за редким исключением, – самаритянин шутливым поклоном выделил писателя из неплотной массы зрителей, – никто из здесь присутствующих не в состоянии вспомнить все десять заповедей. Что уж тогда говорить об их соблюдении… – Вздохнул тяжело, придавив бабочку оперного певца подбородком. – То же самое со смертными грехами, хотя их всего-то семь. Ну, похоть, ну алчность, а что дальше?

Повисла пауза. Некоторые сосредоточенно пытались вспомнить. Писатель просто молчал. С вызовом.

– Чванство? – робко предположила Маришка.

– Вот-вот, – рассмеявшись, покачал головой самаритянин. – Оно же гордыня. Кроме того – это вам для общего развития – к грехам отнесены чревоугодие, леность, ярость и зависть. – Он помолчал, испытующе разглядывая зрителей. – Запомнили?

Зал прореагировал нестройно и неоднозначно.

– А теперь забудьте! – блеснув белозубо, разрешил самаритянин и подмигнул по очереди одним и другим глазом. Вид у него при этом стал заговорщицкий. – Все забудьте. И заповеди, которые как приняли две тысячи лет назад в первом чтении, так с тех пор и не пересматривали. И грехи, которые непонятно кто и за что назвал смертными. Было, конечно, в притчах Соломоновых упоминание о семи человеческих пороках, которые ему лично, Соломону то есть, глубоко несимпатичны. Но придавать им статус смертных грехов – это, мягко говоря, чересчур. А поговорим мы с вами лучше о семи смертных заповедях.