Удушье - Паланик Чак. Страница 87

Для следующего чуда покупаю пудинг. Здесь шоколадный пудинг, ванильный и фисташковый пудинг, ирисовый пудинг, — весь заправленный жирами, сахаром и консервантами, запечатанный в небольшие пластиковые трубки. Просто отдираешь бумажный верх и гребёшь его ложкой.

Консерванты — вот что ей нужно. Чем больше консервантов, мне кажется, — тем лучше.

С магазинной сумкой, битком набитой пудингом иду в Сент-Энтони.

Ещё так рано, что в холле за своей конторкой нет девушки.

Утонув в своей постели, мама смотрит из-под век и спрашивает:

— Кто?

«Это я» — говорю.

А она спрашивает:

— Виктор? Это ты?

А я говорю:

— Да, кажется да.

Пэйж рядом нет. Никого рядом нет, ещё очень раннее субботнее утро. Солнце только встаёт, просвечивая сквозь шторы. Мамина соседка по комнате миссис Новак-раздевалка, свернулась на боку на другой кровати, поэтому говорю шёпотом.

Отдираю верхушку с первого шоколадного пудинга и нахожу в магазинной сумке пластиковую ложечку. Придвинув к её кровати стул, набираю первую ложку пудинга и говорю ей:

— Я пришёл тебя спасти.

Рассказываю ей, что, наконец, узнал о себе правду. Про то, как родился хорошим человеком. Воплощением абсолютной любви. Что я могу снова стать хорошим, только вот начинать придётся с малого. Ложка проскальзывает между её губ и оставляет внутри первые пятьдесят калорий.

Со следующей ложкой сообщаю ей:

— Я знаю, на что тебе пришлось пойти, чтобы завести меня.

Пудинг просто остаётся на месте, отблёскивает коричневым у неё на языке. Её глаза быстро моргают, а язык выталкивает пудинг на щёки, чтобы она смогла выговорить:

— О, Виктор, ты узнал?

Заталкивая ложкой следующие пятьдесят калорий ей в рот, говорю:

— Не надо стесняться. Давай глотай.

Она мычит сквозь шоколадную грязь:

— Не перестаю думать, как ужасно было то, что я сделала.

— Ты дала мне жизнь, — говорю.

А она, отворачивая голову от следующей ложки, отворачиваясь от меня, произносит:

— Мне нужно было гражданство США.

Украденная крайняя плоть. Реликвия.

Отвечаю — это не важно.

Тянусь с другой стороны, и проталкиваю ещё ложку в её рот.

Вот Дэнни говорит, что, может быть, второе пришествие Иисуса Христа — не из тех вещей, которыми должен заниматься Бог. Может быть, Бог оставил людям право выработать способность вернуть Христа в свои жизни. Может, Бог хотел, чтобы мы изобрели собственного спасителя, когда будем готовы. Когда нам это понадобится больше всего. Дэнни говорит, может, нам самим положено создать собственного мессию.

Чтобы спастись.

Ещё пятьдесят калорий отправляются ей в рот.

Может быть, с каждым нашим маленьким усилием, мы можем развиться до того, чтобы совершать чудеса.

Ещё одна ложка коричневого отправляется ей в рот.

Она поворачивается ко мне, её глаза сжимаются в узкие щёлки среди морщин. Язык выталкивает пудинг на щёки. И она спрашивает:

— Какого чёрта ты несёшь?

А я отвечаю:

— Мне известно, что я Иисус Христос.

Её глаза широко распахиваются, а я протаскиваю ещё ложку пудинга.

— Я знаю, что ты прибыла из Италии уже оплодотворённая священной крайней плотью.

Ещё пудинга ей в рот.

— Я знаю, что ты написала обо всём этом в дневнике по-итальянски, чтобы я не смог прочитать.

Ещё пудинга ей в рот.

И я говорю:

— Теперь я знаю свою истинную природу. Что я любящий и заботливый человек.

Ещё пудинг отправляется ей в рот.

— И я знаю, что могу спасти тебя, — говорю.

Мама молча смотрит на меня. Глаза её наполнены полным и бесконечным пониманием и сочувствием, она спрашивает:

— Какого хуя ты городишь?

Говорит:

— Я украла тебя из коляски в Ватерлоо, в Айове. Я хотела спасти тебя от той жизни, которую ты получил бы.

Материнство — опиум для народа.

См. также: Дэнни со своей детской коляской, набитой краденым песчаником.

Говорит:

— Я тебя похитила.

Сумасшедшая, слабоумная бедняжка, она сама не знает, что несёт.

Заталкиваю ложкой ещё пятьдесят калорий.

— Всё нормально, — говорю ей. — Доктор Маршалл прочла твой дневник и рассказала мне правду.

Заталкиваю ложкой ещё пудинга.

Её рот растягивается, чтобы что-то сказать, а я заталкиваю ложкой ещё пудинга.

Её глаза набухают, и слёзы текут по бокам лица.

— Всё нормально. Я прощаю тебя, — говорю ей. — Я люблю тебя, и пришёл тебя спасти.

С ещё одной ложкой на полпути к её рту, продолжаю:

— Тебе нужно только проглотить вот это.

Её грудь вздымается, и коричневый пудинг пузырится из ноздрей. Глаза закатываются. Её кожа начинает синеть. Грудь снова вздымается.

А я зову:

— Мам?

У неё дрожат руки и пальцы, а голова выгибается, вдавливаясь глубже и глубже в подушку. Её грудь вздымается, и полный рот коричневой дряни засасывается в глотку.

Её лицо и руки всё синеют. Глаза закатились до белков. Кругом запах одного только шоколада.

Жму кнопку вызова медсестры.

Говорю ей:

— Без паники.

Говорю ей:

— Прости. Прости. Прости. Прости…

Она вздымается и бьётся, руками цепляясь за горло. Вот так я, должно быть, выглядел, задыхаясь на публике.

Потом по другую сторону её кровати вырастает доктор Маршалл, одной рукой отводя мамину голову назад. У меня Пэйж спрашивает:

— Что случилось?

Пытался спасти её. Она бредила. Не помнила, что я мессия. А я пришёл её спасти.

Пэйж наклоняется и выдыхает в мою маму. Снова выпрямляется. Снова выдыхает в мамин рот, и с каждым разом, когда она выпрямляется, всё больше коричневого пудинга размазано у Пэйж вокруг рта. Больше шоколада. Этот запах — всё, чем мы дышим.

По-прежнему сжимая в одной руке пакет пудинга, а в другой — ложку, говорю:

— Всё нормально. Я могу сам. Точно как с Лазарем, — говорю. — Я уже такое делал.

И расправляю руки ладонями вниз над её вздымающейся грудью.

Командую:

— Ида Манчини, я приказываю вам жить.

Пэйж смотрит на меня между выдохами, лицо у неё измазано коричневым. Говорит:

— Вышло маленькое недоразумение.

А я командую:

— Ида Манчини, вы целы и невредимы.

Пэйж наклоняется над кроватью и расправляет руки рядом с моими. Давит изо всех сил, снова, снова и снова. Массаж сердца.