Пираты Мексиканского залива - Паласио Висенте Рива. Страница 15

– И без всякой причины, без всякой причины, – продолжал он. – Да поглотят меня хляби морские, если где-нибудь есть хоть одна неблагоприятная примета. А между тем «Знаменитый кантабриец» идет так тяжело, будто под нами не вода, а мед. Клянусь дьяволом, виновата скверная рожа этого пассажира. У него дурной глаз. Свидетель бог, если он не спустится в трюм, я его отправлю на ужин акулам.

Хуан, искавший на палубе свежего ветерка, нашел только солнце и совершенно неподвижный, воздух. Не почувствовав никакого облегчения, он снова направился к люку и скрылся. Случайно в тот самый миг, когда капитан потерял его из виду, порыв свежего ветра подернул рябью водную гладь, наполнил паруса «Знаменитого кантабрийца» и запел в старых снастях. Однако дон Симеон Торрентес разразился не радостным, а гневным криком:

– Все бури ада! Теперь ясно: на беду свою я взял этого проклятого пассажира, похожего скорее на медведя, чем на христианина! Он-то и пугает ветер, теперь мне все ясно! Он еще принесет нам несчастье… Но если море разбушуется, клянусь прахом моих предков, я швырну его в воду, и пусть там спознается с акулами.

Ветер дул до самого вечера, но снова внезапно стих, едва на палубе показался Хуан вместе с Магдаленой. В этот момент капитана поблизости не было, однако он не мог не заметить, что корабль замедлил ход, и поспешно поднялся на палубу, с беспокойством поглядывая на бессильно повисшие паруса. Осмотревшись вокруг, он увидел Хуана и сеньору Магдалену. Ярость вспыхнула в нем с новой силой, ведь, по его мнению, именно Хуан пугал и прогонял ветер, а значит, он-то и был виновен в задержке, которая грозила им опасной встречей с пиратами, если они действительно были близко.

Дон Симеон решительно направился к Хуану, который, глядя на море, мирно беседовал с сеньорой Магдаленой. Подойдя незаметно и остановившись у них за спиной, капитан заорал и затопал ногами в таком бешенстве, что любая менее привычная палуба непременно провалилась бы:

– Клянусь всеми чертями и дьяволами ада!..

Хуан и его жена в испуге оглянулись. Капитан, стиснув зубы и сжав кулаки, смотрел на живодера, вертя во все стороны головой. Педро Хуан рад был бы отступить, но деваться было некуда.

– Гм! – произнес Симеон, стараясь сдержаться.

– Что вам угодно? – пролепетал через силу Хуан.

– Смотрите! – сказал дон Симеон, хватая его за руку и указывая на повисшие паруса.

– Нам грозит непогода? – простодушно спросил Хуан.

– Вам грозит то, что я запрещаю вам ступать на палубу в продолжение всего нашего плавания.

– Мне?

– Да, вам. И, клянусь душами всех утопленников, я швырну вас в море, если вы посмеете ослушаться.

Хуан побледнел.

– Но почему? – решительно вмешалась сеньора Магдалена.

– Почему? И вы еще спрашиваете, сеньора! Гром и молния! Разве вы не видите, что ветер стихает, едва только этот человек выходит на палубу?

– Что за чепуха! Какое это имеет отношение?

– Сами вы, сеньора, ни к чему не имеете отношения, а море знаете не больше, чем я папу римского. Все это не женского ума дело. Идите в трюм и вяжите там носки, а если вам так уж нужен этот человек, забирайте его с собой, потому что, клянусь тем днем, когда сожрут меня акулы, я могу не сдержаться и прикажу бросить вас в море, если матросы не сделают это раньше по собственной воле.

– Да сохранит нас господь! – воскликнул Хуан.

– Но это несправедливо, – сказала сеньора Магдалена.

– Что вы в этом понимаете? Справедливо или не справедливо, а судно не идет и может погибнуть, а отвечаю за него я, и командую здесь тоже я, и никто иной.

– Пойдем, – сказал оробевший Хуан и, взяв под руку сеньору Магдалену, направился вниз в свою каюту.

Все эти дни Хулия провела в печальном молчании. Она верила в обещания и любовь Антонио, но, однако же, не могла изгнать из своего сердца глубокую грусть и принималась плакать всякий раз, как оставалась одна, а в обществе родных только и думала что о Железной Руке. Ей вспоминались леса острова Эспаньола, горы, в которых бродили охотники, далекие улицы селения Сан-Хуан-де-Гоаве, и все воспоминания были милы бедняжке Хулии, хотя и ранили ее сердце.

О разлуке говорили многие: кто – плохо, кто – хорошо, кто – превосходно, но никто не поймет всей горечи разлуки, не испытав ее хотя бы однажды. Тоска в разлуке с любимым – один из самых тяжелых случаев болезни, которую принято называть ностальгией. Это – противоречие между желанием и неотступными воспоминаниями, неспособность воли погасить память или подчинить себе сердце. Против подобного недуга есть только два средства, но они почтил недостижимы: забыть или разлюбить. Другими словами, вспоминать без страсти или предать былую страсть забвению. Такая борьба приводит к отчаянию, скорби и даже смерти.

Хулия теряла последние силы, вспоминая остров Эспаньола, где прошла вся ее жизнь. Ей казалось, что, если она и встретится снова с Антонио, нигде они не будут так счастливы, как в селении Сан-Хуан. Бедной девочке довелось увидеть лишь одну грань брильянта, называемого жизнью, и, как все, едва ступившие на ее порог, она считала, что брильянт блестит лишь с одной стороны. Хулия видела мир через замочную скважину и не понимала его.

Сеньора Магдалена, переживая свой второй медовый месяц, едва обращала внимание на дочь, а Хуан поглядывал на Хулию все с большим вожделением, тайно предвкушая день своего торжества, казавшийся ему столь же близким, сколь несомненным. Повседневные встречи с девушкой все более разжигали его воображение. Когда мужчина загорается любовью к женщине и все время находится с ней рядом, то любовь эта, если она безответна, превращается в пылкую страсть и адскую муку. Какая-нибудь случайность или неосторожность может на миг показать несчастному бесценные сокровища прелести и грации, самая недоступность которых еще сильнее возбуждает тайную страсть. Так случилось и с Педро Хуаном: он твердо надеялся, что добром или силой, а Хулия будет принадлежать ему, и все же его неотступно преследовала жажда ускорить желанную развязку.

Медведь-толстосум боролся с искушением, но не мог от него избавиться и оттого еще больше маялся морской болезнью и, чувствуя, что задыхается в своей каюте, стремился на палубу подышать свежим воздухом.

Когда Педро Хуан и сеньора Магдалена вернулись в каюту, Хулия притворилась спящей, чтобы не отрываться от своих мыслей. Бедняжка думала об Антонио, который, наверное, был очень, далеко от нее и, без сомнения, подвергался грозным опасностям.

Живодер, хотя и не посмел ни слова возразить капитану, был взбешен, и жена всячески старалась успокоить его.

– Это неслыханно! – вопил Хуан. – Запрещать человеку, который заплатил деньги, да, собственные деньги, и желает путешествовать с удобствами, запрещать ему подниматься на палубу подышать воздухом. Подлый изверг!

– Успокойся, – уговаривала его сеньора Магдалена, – успокойся, эти испанские моряки всегда так ведут себя.

– Что? Опять испанцы? Ты, наверное, забываешь, что я тоже испанец?

– Нет, нет, я не хотела тебя огорчать. Ты мой муж, и я не могу сказать о тебе ничего дурного. Но ты видишь, какой грубиян этот испанец…

– Да при чем тут испанцы? То же самое мог сказать любой француз…

– Нет, нет, Хуан! Мои земляки совсем другие…

– Готов об заклад биться, что этот негодяй – француз!

– Оставим это, друг мой. Пусть он будет кем угодно, лишь бы не грубил тебе. Но успокойся, уже недолго осталось терпеть.

– Да, совсем недолго, недели две, а то и побольше, или бог его знает, сколько…

– Уверяю тебя…

– А эти капитаны кораблей – сущие тираны, они обращаются с нами, сухопутными людьми, как с грузом, хуже того – как с рабами.

– Это бесчестно!

– Не правда ли? Но я не обязан ему подчиняться! Он не король Испании, и, хочет он или не хочет, я буду подниматься на палубу, а если мне вздумается, то и на самую грот-мачту, или как она там называется…

– Господи спаси!

– Я скоро опять туда пойду.