Царская Россия во время мировой войны - Палеолог Морис Жорж. Страница 7

Я ответил:

— Нет, он его не ненавидит, но его глаз артиста наслаждается им вполне лишь тогда, когда он соединен с белым и с синим.

В своих красных мундирах эти казаки, бородатые и косматые, действительно наводят ужас. Когда наши экипажи исчезают вместе с ними под главными воротами крепости, какой-нибудь иронический наблюдатель, любитель исторических антитез мог бы спросить себя, не в государственную ли тюрьму провожают они этих двух доказанных, патентованных «революционеров» — Пуанкаре и Вивиани, не считая меня, их сообщника. Никогда еще моральная противоположность, молчаливая двусмысленность, которые лежат в глубине франко-русского союза, не являлись мне с такой силой.

В три часа президент принимает делегатов французских колоний Петербурга и всей России. Они приехали из Москвы, из Харькова, из Одессы, из Киева, из Ростова, из Тифлиса. Представляя их Пуанкаре, я могу сказать ему с полной искренностью:

— Их готовность явиться вас приветствовать нисколько меня не удивила, так как я каждый день вижу, с каким усердием и любовью французские колонии в России хранят культ далекой родины. Ни в одной из провинций нашей старой Франции, господин президент, вы не найдете лучших французов, чем те, которые находятся здесь, перед вами.

В четыре часа шествие снова выстраивается, чтобы сопровождать президента в Зимний дворец, где должно состояться дипломатическое собрание.

На всем пути нас встречают восторженными приветствиями. Так приказала полиция. На каждом углу кучки бедняков оглашают улицы криками «ура», под наблюдением полицейского.

Зимний дворец выглядит, как в самые торжественные дни. Этикет требует, чтобы посланники один за другим вводились к президенту, слева от которого стоит Вивиани. А я представляю ему моих иностранных коллег.

Первым входит германский посол, граф Пурталес, старейшина дипломатического корпуса. Я предупредил Пуанкаре, что мой предшественник, Делькассэ, едва соблюдал необходимую вежливость по отношению к этому учтивому человеку, и я просил президента оказать ему хороший прием. Итак, президент принимает его с подчеркнутой приветливостью. Он спрашивает его о французском происхождении его семьи, о родстве его жены с фамилией Кастеллан, о поездке на автомобиле, которую граф и графиня предполагают сделать через Прованс и именно в Кастеллан и т. д. Ни слова о политике. Затем я представляю моего японского коллегу, барона Мотоно, которого Пуанкаре когда-то знал в Париже. Разговор их краток, но не лишен значения. В нескольких фразах выражен и предположительно решен принцип присоединения Японии к тройственному согласию.

После Мотоно я ввожу моего английского коллегу, сэра Джорджа Бьюкенена. Пуанкаре заверяет его, что император решил держаться самого примирительного образа действий в персидских делах, и он настаивает на том, чтобы британское правительство поняло, наконец, необходимость преобразовать тройственное согласие в тройственный союз.

Совсем поверхностный разговор с послами Италии и Испании.

Наконец, приходит мой австро-венгерский коллега, граф Сапари, типичный венгерский дворянин, безукоризненный по манерам, посредственного ума, неопределенного образования. В течение двух месяцев он отсутствовал из Петербурга, вынужденный оставаться при больных жене и сыне. Он неожиданно вернулся третьего дня. Из этого я вывел заключение, что австро-сербская распря усиливается, что там произойдет взрыв и что необходимо, чтобы посол был на своем посту, дабы поддерживать спор и принять свою долю ответственности. Пуанкаре, которого я предупредил, ответил мне:

— Я попытаюсь выяснить это.

После нескольких слов сочувствия по поводу убийства эрцгерцога Франца-Фердинанда, президент спрашивает у Сапари:

— Имеете ли вы известия из Сербии?

— Судебное следствие продолжается, — холодно отвечает Сапари.

Пуанкаре снова говорит:

— Результаты этого следствия не перестают меня занимать, господин посол, так как я вспоминаю два предыдущих следствия, которые не улучшили ваших отношений с Сербией… Вы помните, господин посол… дело Фридъюнга и дело Прохаски…

Сапари сухо возражает:

— Мы не можем терпеть, господин президент, чтобы иностранное правительство допускало на своей территории подготовку покушения против представителей нашей верховной власти.

Самым примирительным тоном Пуанкаре старается доказать ему, что при нынешнем состоянии умов в Европе, все правительства должны усвоить осторожность.

— При некотором желании это сербское дело легко может быть покончено. Но так же легко оно может разрастись. У Сербии есть очень горячие друзья среди русского народа. И у России — союзница — Франция. Скольких осложнений следует бояться!

Затем он благодарит посла за его визит. Сапари кланяется и выходит, не говоря ни слова.

Когда мы все трое остаемся одни, Пуанкаре нам говорит:

— Я вынес дурное впечатление из этого разговора. Посол явно получил приказание молчать… Австрия подготовляет неожиданное выступление. Необходимо, чтобы Сазонов был тверд и чтобы мы его поддержали…

Мы переходим затем в соседнюю залу, где представители второстепенных держав выстроены по старшинству.

Стесненный временем, Пуанкаре проходит перед ними быстрым шагом, пожимая им руки. Их разочарование можно угадать по их лицам. Они все надеялись услышать от него несколько содержательных и туманных слов, из которых бы они составили длинные донесения своим правительствам. Он останавливается только перед сербским посланником Спалайковичем, которого утешает двумя или тремя сочувственными фразами.

В шесть часов — посещение французской больницы, где президент закладывает первый камень здания аптеки.

В восемь часов — парадный обед в посольстве. Стол накрыт на восемьдесят шесть приборов. Дом, отделанный заново, выглядит торжественно. Государственные мебельные кладовые уступили мне удивительную серию гобеленов, среди них «Триумф Марка-Антония» и «Триумф Мардохея», работы Натуара, которые пышно украшают парадную залу. Я обновил также ливреи. Наконец, я выписал из Парижа садовника Леметра, у которого такой изобретательный вкус: все посольство украшено розами и орхидеями.

Приглашенные приезжают, одни наряднее других. Их выбор был для меня сущим мучением, вследствие бесконечного соперничества и зависти, которые вызывает жизнь при Дворе: распределение мест за столом было еще более трудной задачей. Но мне так удачно помогают мои секретари, что обед и вечер проходят прекрасно.

В одиннадцать часов президент удаляется. Я сопровождаю его в здание городской думы, где петербургское общественное управление дает праздник офицерам французской эскадры. Впервые здесь глава иностранного государства удостаивает своим присутствием прием городского управления. Зато и встреча из самых горячих.

В полночь президент отправляется обратно в Петергоф.

Большие демонстрации продолжались сегодня в фабричных кварталах Петербурга. Градоначальник уверял меня сегодня вечером, что движение остановлено и что работа завтра возобновится. Он утверждал, наконец, что среди арестованных вожаков опознали несколько известных агентов немецкого шпионажа. С точки зрения союза, это обстоятельство достойно внимания.

В полдень император дает завтрак президенту Республики в Петергофском дворце. Ни императрица и ни одна дама не присутствуют. Приборы накрыты на маленьких столиках, каждый на десять или двенадцать приглашенных. На дворе стоит сильная жара, но через открытые окна тень и воды парка посылают нам дуновения свежести. Я сижу за столом императора и президента, с Вивиани, адмиралом Ле-Бри, командующим французской эскадрой, Горемыкиным, председателем Совета министров, графом Фредериксом, министром Двора, и, наконец, Сазоновым и Извольским.

Я сижу слева от Вивиани; справа от него граф Фредерикс. Граф Фредерикс, которому скоро минет семьдесят семь лет, вполне олицетворяет жизнь Двора. Из всех подданных царя на него сыплется больше всего почестей и титулов. Он — министр императорского Двора и уделов, генерал-адъютант, генерал от кавалерии, член Государственного Совета, канцлер императорских орденов, главноуправляющий кабинетом его величества.