По следам дикого зубра - Пальман Вячеслав Иванович. Страница 54

Еще в одном сохранившемся письме зоолога на имя Зарецкого мы находим очень уместное предупреждение. «Насколько мне известно, — писал ученый, — на высокогорных пастбищах охоты был разрешен выпас домашнего скота из ближних станиц и селений местных жителей. На эти же пастбища летом выходят Ваши дикие зубры. Нельзя исключить возможность контакта — словом, того самого, что искусственно делают в Аскании-Нова. Я уж не говорю об опасности заражения диких зубров страшнейшими болезнями домашнего скота. Ящуром, например. Вам нельзя оставаться безучастным в этой области, коль скоро на Вас лежит обязанность сохранения дикого стада. Тяжелые болезни в прошлом среди зубров на Кавказе уже случались. Не подумать ли о заблаговременном разграничении лугов для зубра и для летних выпасов домашнего скота?»

Последнее письмо получено, надо думать, незадолго до пожара в Псебае. Хотел того Андрей Михайлович или не хотел, но, выбирая маршрут для поездки по кордонам, он думал и об этом письме. И поехал сразу на северный кордон. В Гузерипле поредевшие стада зубров чаще всего сталкивались близ Фишта с домашним скотом. Предупредить Кухаревича…

Измученный крутой и тяжелой дорогой, Зарецкий спешился в виду караулки часов в десять вечера, потемну, и повел Алана на поводу. Мост через Белую не из тех переправ, на которые можно положиться. Так что лучше пешком.

Уже ступив на мост, он улыбнулся, мимолетно вспомнив ниточку — хитрость Кати, благодаря которой удалось избежать еще одной опасности. И почти тотчас лица его коснулась будто бы паутина. Снова нить… Он не порвал ее, а приподнял, провел Алана и за пихтовыми ветками увидел окошки. Они уютно светились.

Зарецкий отвел коня под навес, снял седло, дал травы, которая лежала тут горкой, и, приглядевшись, заметил, что рядом стоят три лошади. Одна была чужой. И под седлом. Лишь подпруги ослаблены. Кто такой?

Выверенным жестом он расстегнул кобуру и чуть вытянул револьвер. Постоял, прислушался. Дом молчал. Тогда он осторожно прошел в сени, стукнул два раза в дверь и тут же открыл ее, оставаясь в тени.

С лавки поднялся незнакомый смуглый, черноусый человек. И тоже быстрым движением сунул руку в брючный карман.

— Тихо! — В руке егеря блестел револьвер. — Выньте руку. Вот так. И сядьте. Где Кухаревич?

— Вы кто будете? — сипло, от испуга, что ли, спросил черноусый, пытаясь перехватить инициативу.

— Где Кухаревич? — уже требовательней повторил Зарецкий.

— В отъезде.

— Катя?

— Здесь. Я ее жду. Сейчас будет.

— Назовите себя!

— Сурен. Сурен из Туапсе.

— Зачем вы здесь?

— К знакомым. — Черноусый, успокаиваясь, слегка развел руки. — В гости…

— С оружием?

— Ну, какое там оружие. Так, на всякий случай.

— На стол. Спокойно. И сядьте вон там.

Сурен послушно выложил старенький револьвер. Сел, где указано.

Теперь он улыбался, посматривал дружески. Но оставался в состоянии неуверенности, тем более что егерь все еще стоял у дверей с револьвером в руках и лицо его не выражало готовности к ответному дружелюбию.

Хлопнула дверь в сенях. Сурен сделал движение, чтобы встать, но егерь повел стволом револьвера в его сторону, и он опять сел. Дверь открылась не сразу, в сенях повозились, раздвинулась щель, и Катя неловко, боком, даже спиной влезла в караулку.

На согнутой правой руке ее обвисала тяжелая стопа аккуратно нарезанных листов бумаги размером в распахнутую школьную тетрадь.

Сперва она увидела Сурена за столом и озабоченно спросила:

— Задержала я тебя?

Он не отозвался, взглядом указал ей за спину, где стоял Зарецкий. Опущенная Катина голова повернулась, она увидела поначалу чужие сапоги, сказала «Ох!», и вся стопа листков выскользнула из рук ее на пол. Лишь тут она подняла глаза, особенно черные на побелевшем лице, узнала Андрея и даже пошатнулась от только что пережитого.

— Ведь я подумала… — Она проглотила комок в горле. — А это вы… Здравствуйте, Андрей! Как вы меня испугали!.. — И обессиленно опустилась на лавку.

Сурен стал подбирать рассыпанные листки.

— Не знал я… — загадочно начал Зарецкий, но что-то заставило его умолкнуть. Он поднял один листок, повернул к свету.

Крупные буквы заголовка — «Российская социал-демократическая рабочая партия. Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». «Товарищи и граждане!..» — бросилось ему в глаза. А далее уже обычным шрифтом шло: «Опять измена, опять наглое издевательство над измученным русским народом! Бесстыдный палач свободы, гнусный сатрап-душегуб в самодержавной короне со всей сворой…»

И Катя и Сурен стояли, не сводя с него глаз. Андрей был ошеломлен. Он не находил слов, не знал, как отнестись… У них на кордоне!..

— Вы, наверное, есть хотите, да? — быстро сказала Катя. — Ой, ну конечно! Столько проехать! А я, глупая, стою и хлопаю глазами! Раздевайтесь, садитесь, Андрей, я сейчас быстро. Вот только руки вымою.

Руки у нее были густо запачканы черной типографской краской. Жирная краска светилась и по строчкам прокламаций.

Сурен собрал с полу листки, аккуратно сложил их в кипу, подровнял и, достав брезентовую сумку, запихнул в нее взрывчатый материал, — все это неторопливо, по-хозяйски, словно никого постороннего тут и не было. Катя что-то быстро говорила, хлопотала у печки.

Андрей понял наконец всю нелепость своего поведения, уложил дурацки зажатый револьвер в кобуру, снял бурку, ремень и шагнул к столу.

— Где Саша?

— С минуты на минуту подъедет. Он наверху, у зубров, что-то там не понравилось ему.

— Ну, я поеду, — спокойно сказал Сурен.

— А ужинать? — Катя озабоченно глянула на него. — А Саша?

— Время, Катюша. И долгая дорога по темноте. В Солох надо прибыть непременно вечером, мне там показываться не положено.

— Саша так хотел видеть тебя! — сокрушенно сказала Катя. — Я виновата, что задержала. Ну что ж. Доброго пути, Сурен.

— Честь имею! — Сурен обернулся к Зарецкому. — Сожалею, что знакомились при таких обстоятельствах.

Он тихо закрыл за собой дверь.

Неловкое молчание нарушила Катя.

— Удивлены? Шокированы? Может быть, испуганы? Да? Милый Андрюша, неужели вы думали, что мы оставим главное дело своей жизни, успокоимся в глубине этих гор? Нет и нет! Решайте как угодно, ругайте, запрещайте, выгоняйте, но мы с Сашей свое партийное дело ставим выше всех благ, выше личного счастья. Да, печатаем прокламации, переправляем в Туапсе, Новороссийск, на Кубань.

— У вас здесь типография?

— Громко сказано. Печатный станок. И шрифты. Все делаю я. Саша свято и прилежно занимается егерской службой.

— Где же вы печатаете?

— В дольмене. Так удобно! И никто ни за что не догадается.

Дольмен — странное тяжелое сооружение из цельных каменных плит весом пудов по двести каждая, загадка далекого народа, некогда населявшего эти места, то ли могильник, то ли святилище, а может, просто амбар с одним круглым отверстием в передней стенке, — стоял в густой поросли орешника под кронами грабов и лип выше наезженной дороги.

Зарецкий усмехнулся:

— Мне даже в голову не приходило, что вы, что здесь…

— Вам неприятно, да? — Катя впилась в него взглядом.

— Неприятен не сам факт. То, что скрывали. Я не чужой для вас. Боялись?

— Простите. Для вашего же спокойствия. И вот… — Она вдруг рассмеялась. — И не узнали бы сто лет! Подвела моя сигнализация.

— Ниточка?

Она кивнула.

— Я вспомнил о ней, когда наткнулся. Хитрость на хитрость.

— Ах, вот оно что! Обычно у меня так: если оборвется нитка, падает палка, под ней проводка в дольмен, я слышу звон. Ну, и принимаю меры.

— Какие меры? Стреляете?

— Что вы! Выползаю и наваливаю у входа камни. А сама в лес.

За окнами коротко заржал конь. Катя поставила на стол пышки, чайник.

Вошел Саша, утомленный, ссутулившийся, увидел Андрея и вскинул руки. Помывшись, он уселся рядом.