Черная книга - Памук Орхан. Страница 42

Ступив на землю после довольно долгой качки, я решил, что чувство нереальности возникло у меня из-за того, что я нетвердо стою на ногах, но оказалось: нет. В этот поздний час, когда я шел по пустынным – в соответствии с моим приказом-улицам, все вокруг выглядело настолько нереально, что мне почудилось то, что, я считал, можно увидеть лишь во сне. На дороге от Фындыклы (Район в европейской части Стамбула) до Долмабахче бегали только своры собак. Но вдруг откуда-то появился продавец кукурузы; он со страхом посматривал в мою сторону и торопливо толкал тележку шагах в двадцати от меня. Я понимал, что он боится и убегает, мне хотелось сказать: меня не надо бояться, опасность-за аллеей каштанов, на большой дороге; но я был словно во сне и не мог ничего сказать, а оттого, что не мог ничего сказать, мне самому было страшно, и оттого, что мне было страшно, я не мог ничего сказать. Я знал, что страшное – за деревьями, которые медленно проплывали мимо нас; я ускорил шаг, продавец кукурузы, глядя на меня, тоже заторопился; это было какое-то наваждение, что именно это было, я не знаю, знаю только, что это не было сном.

Утром я потребовал, чтобы комендантский час отодвинули на более позднее время: мне не хотелось еще раз пережить ночные/страхи. И снова выпустили часть заключенных. На сей раз я даже ничего не объяснял; по радио передали одно из моих старых обращений.

Я уже знал, что в городе от моих новых распоряжений ничего не изменится, и оказался прав: некоторые кинотеатры ввели более поздние сеансы, вот и все. Остальное было как прежде: розоватые от краски руки продавцов сахарной ваты, белые лица западных туристов, которые, правда с сопровождающими, осмелились выйти на улицы города в вечерний час.

Своего лодочника я нашел на том же месте. Вскоре после выхода в море мы увидели лжепашу. Погода была спокойная, как в первый вечер, только тумана не было совсем. В темном зеркале воды я видел минареты, огни города; было довольно светло, и я отчетливо различал пашу на мостике; он был настоящий. И, как всякий реально существующий человек, в эту светлую ночь паша увидел нас.

Наша лодка приткнулась к пристани Касымпаша следом за его судном. Я тихонько выбрался на берег, но меня тут же схватили люди, больше похожие на бандитов, чем на военных: «Ты что здесь делаешь в такое время?» Я отвечал им, что комендантский час еще не наступил; я бедный крестьянин, остановился в гостинице в Сиркеджи и, прежде чем вернуться в деревню, решил покататься на лодке. Я не знал о запрете паши. Но трусливый лодочник все рассказал людям «Великого Паши», а те передали ему. Он был в «гражданской» одежде, но все равно очень походил на меня, а я в своей одежде – на крестьянина. Паша лично выслушал нас, лодочника отпустил, а мне приказал ехать с ним.

Мы сели на заднее сиденье «шевроле» и выехали из порта, мы были с «Великим Пашой» один на один. Шофер был отделен от нас звуконепроницаемым стеклом – в моем «шевроле» этого не было, – так что мы были совсем одни.

– Мы оба долго ждали сегодняшнего дня, – сказал «паша» голосом, который показался мне совершенно не похожим на мой, – только я ждал, зная, что жду, а ты – не зная. Но оба мы не думали, что встретимся вот так.

Он говорил немного взволнованно, немного устало, радуясь не столько тому, что может наконец поведать свою историю, сколько тому, что ее можно завершить. Оказывается, мы учились на одном курсе в военном училище. Ходили на одни и те же занятия к одним и тем же преподавателям. Зимними холодными ночами поднимались вместе по тревоге, в жаркие летние дни вместе караулили, когда из кранов в нашей каменной казарме потечет вода. В дни увольнений гуляли по Стамбулу, который очень любили. Он еще тогда понял, что все будет происходить так, как происходит сегодня.

Оказывается, в те времена мы с ним вели тайную борьбу за лучшую отметку по математике, за меткое попадание на учебных стрельбах, за любовь наших товарищей, за первенство в классе, за лучший аттестат; еще тогда он понял, что я буду удачливее его и что его мать, теперь уже покойная, глядя на остановившиеся часы, будет поражена тем, что я буду править во дворце. Я сказал ему, что наша борьба и в самом деле была тайной, поскольку в годы учебы в училище я не соревновался ни с кем из однокашников и всех призывал не соревноваться, а его я вообще не помню как своего товарища. Он не удивился. Сказал, что я был слишком уверен в себе и не замечал этой борьбы, страдал от нее он, поскольку понимал, что я очень, очень сильно опередил одноклассников, учащихся брлее старших курсов, лейтенантов и даже майоров; он же не хотел быть моим подражателем, не хотел быть бледной тенью: он хотел быть «настоящим». Пока он все это рассказывал, я смотрел из окна «шевроле» – его машина не была точно такой же, как моя, – на пустынные улицы Стамбула. Иногда я переводил взгляд на наши колени и вытянутые в одинаковой позе неподвижные ноги.

Он сказал, что в его расчетах не было места случайности. Не нужно было быть ясновидцем, чтобы в те времена предположить, что бедный наш народ через сорок лет склонит голову перед диктатором, сдаст ему Стамбул и что этим диктатором станет военный нашего возраста, и, скорее всего, это буду я. Он четко представил свое будущее: или в призрачном Стамбуле будущего, где я буду Великим Пашой, он, как все, станет призрачной тенью, мечущейся в неумолимом настоящем между мечтами прошлого и будущего, между действительностью и неопределенностью, или он посвятит свою жизнь поиску нового пути, чтоб хотя бы попытаться стать кем-то. Он стал рассказывать, что в поисках этого пути совершил проступок достаточно серьезный, чтобы его уволили из армии, и в то же время не такой тяжкий, чтобы быть отданным под суд: он подстроил так, что его застали, когда он, переодетый в форму начальника училища, проверял ночные караулы; только теперь я вспомнил этого неприметного слушателя. Когда его выгнали из училища, он занялся торговлей. «В нашей стране каждый знает, что это самый легкий путь стать богатым!» – сказал он с гордостью. По его словам, люди у нас бедны оттого, что всю жизнь их учат быть бедными, а не богатыми. Немного помолчав, он добавил: «Я показал людям, как надо жить! А ты?!-Он сделал ударение на последнем слове.-После стольких лет ожидания я с удивлением вижу, что ты такой же ненастоящий, как и я! Бедный крестьянин!»

Наступила долгая пауза. В подлинном костюме крестьян Кайсери', который отыскал мой адъютант, я чувствовал себя не столько смешным, сколько ненастоящим, словно я жил во сне, чего мне совершенно не хотелось. Но в то же время я понял, что сон этот рожден видом Стамбула, проплывавшего за окнами, как в замедленной съемке: пустые мостовые и тротуары, безлюдные площади – город будто вымер с началом назначенного мной комендантского часа.

Я уже знал, что мой заносчивый однокурсник показал мне всего-навсего созданный мною город-сон. Среди маленьких деревянных домов, теряющихся под громадными кипарисами, мы проехали через окраинный квартал с кладбищем. Мы ехали по улицам с сухими фонтанами, разрушенными стенами, разбитыми трубами – я думал, что такое могу увидеть только во сне; с непонятным страхом я смотрел на мечети, дремлющие во тьме, как сказочные великаны, площади с бассейнами без воды, заброшенными памятниками и остановившимися часами, и это убеждало меня, что время остановилось не только в моем дворце, но и во всем Стамбуле. Я не слушал рассказа о том, как он подражал мне, каких успехов в торговле добился, вспомнил он и подходящие к нашей ситуации истории (рассказ о старом пастухе, заставшем жену с любовником, и рассказ о Гаруне ар-Рашиде, потерявшемся в одну из ночей «Тысячи и одной ночи»). Еще он рассказал сон Мевляны под названием «конкурс рисунка».

Утром передали по радио написанное мной сообщение об аресте и освобождении этого тщеславного человека; именно об этом сообщении у тебя, как ты пишешь, спрашивали наши западные друзья: что за этим кроется? Лежа в постели и стараясь уснуть после бессонной ночи, я мечтал, что пустые площади вновь наполнятся народом, остановившиеся часы снова пойдут, а в кофейнях, где грызут семечки, на мостах, в кинотеатрах начнется жизнь, не мечта, не сон, а реальная жизнь. Не знаю, насколько мне удается осуществлять мои мечты, но хорошо понимаю, что свобода, как это всегда бывает, дала толчок не столько претворению в жизнь моих идей, сколько вдохновению моих врагов. И снова в чайханах, в гостиничных номерах, под мостами собираются люди и что-то замышляют против нас; на стенах дворца по ночам появляются надписи, смысл которых трудно понять; но это все не важно: времена, когда падишахи, переодевшись, ходили «в народ», давно прошли.