Мы расстреляны в сорок втором - Пархомов Михаил. Страница 23

Рассвет застает нас в пустом, пропахшем сырой болотной свежестью лесу. От темных оврагов тянет грибным холодком. Перегнившие листья влажно шуршат под ногами. И, как обычно в конце сентября, на утренней заре пронимает до костей острый ледяной ветер.

А земля — кочковатая, мягкая, податливая. Она упруго пружинит при каждом шаге. Под нею по-старушечьи шамкает и хлюпает вода. Мы то и дело спотыкаемся о пни, оступаемся, падаем.

Наконец Семин останавливается.

— Девятый час, — он смотрит на циферблат. — Занесло нас в болото.

— Да, не было печали…— Харитонов не в силах удержаться и присвистывает с досады.

— Ничего, выберемся, — говорит Семин. Он впервые пытается улыбнуться и кривит губы. — Нам не страшен серый волк. Верно, Мелешкин?

— Факт, — отвечает Жора.

Боцману снова приходится развязать торбу. Мы поглощаем его лепешки. Впрочем, выдает он нам всего по одной, а остальные заботливо прячет. На Леньку жалко смотреть. Что ему какая-то лепешка, когда он обычно заказывал в столовой по три вторых?

Иногда слышно, как в глубине заглохшего сосняка лопаются выстрелы. Стрельба то вспыхивает, то затихает. Порой она так слабеет, что кажется, будто в стороне потрескивает под чьими-то ногами валежник. А порой — будто громко стучит дятел. И не где-нибудь, а над головой.

— Пожалуй, двинем, — говорит Семин. Посоветовавшись, решаем, что надо идти на северо-северо-восток. Компаса у нас нет, и Семин определяет румб по часам. Добраться бы до Черниговских лесов! А там… Махнем на Курск или на Воронеж. «Лучше на Курск», — советует Харитонов. Еще бы, он-то ведь курский. И он принимается расписывать, как придет домой по первому еще мокрому зазимку, как заявится к матери. По его словам, у них там особенно хорошо осенью. Спокойная ясная усталость природы; низкое солнце, которое бледно светит на пустые поля. Привольно дышится морозным воздухом. Ну, а про харч и говорить нечего. Ленька Балюк может быть спокоен; его накормят до отвала.

Прошлой ночью в лесу прошел дождь, и над нами все еще провисает серое небо. Перелезаем через завалы. Прыгаем с кочки на кочку. Между кочками киснет рыжая вода. Болото сладковато и лекарственно дышит прелью.

— Кто там? — Ленька Балюк вскидывает винтовку.

— Свои, свои…

Под деревом на корточках сидит человек. Он уничтожает документы. Каждую бумажку рвет на мелкие клочки. У него длинный хрящеватый нос, влажные губы. Он уже успел спороть петлицы с гимнастерки.

Где-то я этого человека уже видел.

— Подлесный, майор, — приподнимаясь, говорит он Семину.

— Майор? Что-то не вижу.

— Вот, вот…

Он торопливо разгребает руками мох, вытаскивает отпоротую петлицу с двумя «шпалами», тычет ее Семину.

— Вы бывший майор,-говорит Семин. — Вы сами себя разжаловали в рядовые.

— Да, но я…

Я смотрю на тонкий хрящеватый нос, на слюнявые губы бывшего майора и вспоминаю нашу первую встречу. В Киеве, возле кафе «Красный мак».

— Пошли, — говорит Семин.

— Постойте, куда же вы? А я? — майор ползет, пытается схватить Жору Мелешкина за ногу. — Я с вами. Не оставляйте меня!..

— Пошел…— Жора замахивается прикладом. Догнав Леньку Балюка и меня, он молча идет рядом, а потом произносит со вздохом:

— Надо было сапоги с него снять. Жалко, пропадут мировые сапоги. Все равно достанутся фрицам.

В сумерки, когда из мхов еще острее тянет сыростью и среди чернеющих повсюду коряг вспыхивают волчьими глазами светляки, мы приканчиваем последние лепешки и располагаемся на отдых. Торба боцмана уже пуста. Кончились у всех и папиросы. А курить хочется. И нет ничего удивительного в том, что у Леньки глаза лезут на лоб, когда он видит, что я вынимаю из кармана целую коробку папирос. И каких папирос!

— Каз-бек…— протяжно говорит Ленька, разглядывая надпись на мундштуке. — Высший сорт! И ты, Пономарь, молчал что у тебя «Казбек»?

— Ладно, ладно, кури, — говорю я и прячу коробку в карман.

Это та самая коробка, которую мне дала Тоня. Я все время берег ее. Я хранил ее вместе с Тониной фотографией, загадав, что буду жить до тех пор, пока останется хоть одна папироса. Всего в коробке двадцать пять штук. Теперь их на семь меньше. Таким образом, и у меня меньше шансов на то, что я останусь жив. Что ж…

Первый крутой утренник. Иззябнув, поднимаемся спозаранку. Острый молодой морозец обжигает лица. Под ногами хрустит иней. Он лежит долго, пока сквозь ветви сосен не проглядывает солнце.

Мы уже не одни. Накануне к нам пристало еще человек десять. Пехотинцы, артиллеристы и даже один кавалерист в фуражке с синим околышем. Это чубатый младший лейтенант, лихо хлещущий тростиной по голенищам хромовых сапог.

Нашему Семину кавалерист настойчиво советует идти на Полтаву. Там — фронт, тогда как Чернигов давно у немцев. На все доводы Семина у кавалериста один ответ: «Ер-р-рунда».

— Нет, на Полтаву я людей не поведу, — решительно говорит Семин. — В степи нас возьмут голыми руками. А ты как знаешь, лейтенант.

— Ер-р-рунда! — снова цедит кавалерист, не выпуская изо рта папиросы.Эй, полундра! Айда за мной! Здесь командиров нету!

Это он обращается к нам. Но мы не трогаемся с места.

Тогда кавалерист сворачивает вправо, на прогалину. Идет, играя тростиной. И несколько человек из тех, что присоединились к нам ночью, помедлив, следуют за ним. У кавалериста такой бравый вид, что они решают: лучше довериться ему, чем моряку в реглане, у которого ни кровинки в лице.

— Скатертью дорога, — говорит Сенечка. Все новые и новые люди встречаются нам. Идут поодиночке и группами. Старики ополченцы в стеганых ватниках. Иной раз попадаются и служащие госбанка, кооператоры, железнодорожники. Какой-то милиционер потеет под огромнмм чемоданом. Чемодан фанерный, на нем висячий замок. Милиционер ни за что не хочет с ним расстаться.

— Ну и черт с тобой, — говорит ему с презрением Ленька Балюк. — Попадешь со всеми потрохами к немцам, копеечная душа.

— Ничего, немцы небось тоже люди.

— Люди? — Семин останавливается, смотрит в упор на человека, который сказал это. — А ты откуда знаешь?

Волосатый детина долго сопит носом, а потом, набравшись храбрости, отвечает: