Лето страха - Паркер Т. Джефферсон. Страница 5

Мешки под налитыми кровью голубыми глазами Марти черны и тяжелы. Бреясь сегодня, он слегка порезался, и маленькая горизонтальная царапинка проходит теперь прямо через острую точку кадыка. Кровь испачкала ворот его рубашки, и потому он сегодня распахнут.

Даже в административном здании, оснащенном кондиционерами, в этот день, Четвертого июля, очень жарко.

— Как Изабелла?

— Держится. Она очень сильный человек.

— Удивительная женщина. Ты недостоин ее.

— Мне часто говорят это.

— Я полагаю, химиотерапию уже провели?

— Осталась еще одна процедура, а потом уже наше дело ждать, каковы окажутся результаты.

— Я восхищаюсь тобой, Рассел. Тем, как ты держишься все это время.

— У меня нет выбора.

— Большинство людей уже давно сдалось бы.

— В поход собираешься или что-то отвлекло тебя?

— Нет.

Марти и в юности говорил негромким голосом, а после того как Эмбер много лет назад оставила его, казалось, стал говорить еще тише. Правда, в возбужденном состоянии или в подпитии он выражает свои чувства громко и бурно. Временами он кажется окружающим — и мне в том числе — чуть ли не тупицей. Но если Марти Пэриш и соображает порой хуже других, он не нуждается в том, чтобы ему что-либо повторяли дважды. Некоторые убеждены, что его мрачная задумчивость, тяжеловесная молчаливость — знак некоего глубокого проникновения в суть вопроса. Лично я в этом не сомневаюсь. Больше того, я всегда верил в то, что в Мартине Пэрише заложена определенная нравственная сила.

После Эмбер он женился на очень симпатичной женщине по имени Джо Энн. Они прожили вместе четырнадцать лет. У них две дочери. Если известное безразличие к женщинам вообще — его отличительная черта, то по отношению к своей семье его поразительная преданность просто удивляет.

Мартин Пэриш довольно замкнутый человек. И к тому же крепко зашибает.

Он указал мне на стул.

— Ну, что у тебя?

Я приготовил себе прикрытие, хотя мое любопытство по-прежнему не ослабевало.

— Эллисоны, — сказал я. Как же странно, как ужасно было то, что я видел и что, как я знал, Марти видел тоже и — не обмолвиться об этом ни единым словом!

— Это было неприятно, — кивнул он.

— Слушай, а вы это серьезно — насчет два-одиннадцать?

— Так оно и было — началось, по крайней мере, именно так.

— Гм-гм.

— Брось ты эти свои «гм-гм», Монро. Ограбление есть ограбление, не зависимо от того, как оно закончилось. Хочешь посмотреть снимки?

— А я думал, ты не предложишь.

Он бросил мне на колени коричневый конверт, и я открыл его.

Мистер и миссис Эллисон — Седрик и Шарин — даже после своей смерти не расстались. Смерть настигла Шарин на середине комнаты — щекой она прильнула к полу. Ее муж отошел в мир иной, припав к ней сверху. Оба они были голые. С их головами и лицами — проделано то же, что и с головой Эмбер. Ледяная волна хлестнула меня по лицу, и на лбу бешено запульсировала жилка.

В фотографиях, запечатлевших последствия преступления, всегда есть что-то даже более непристойное, чем в самом процессе преступления. Масштаб изображения бесконечно уменьшен, но ужас, сконцентрированный на малом пространстве, может быть, из-за обезличенности, становится более личным для каждого разглядывающего фотографии. И при этом всегда возникает ощущение, что ты бесцеремонно вторгаешься в громадный несчастный интимный мир людей. Непосредственно на месте происшествия, по крайней мере если ты полицейский, срабатывает — искупительная, спасительная вера в то, что ты оказался там, как это ни странно прозвучит, лишь для того, чтобы успеть помочь. Что же касается этих фотографий... к восприятию их добавляется еще одна тайна: где именно начинается кровь и кончается плоть, ведь Эллисоны оба — черные...

Позы их молодых сильных тел показались мне зловеще грациозными.

— Как ты думаешь, один пресмыкающийся действовал или двое?

— Двое. Слишком много работы для одного, чтобы быстро управиться: ловили двоих!

— А есть какие-нибудь медицинские... заключения... указывающие на двух убийц?

Марти пристально посмотрел на меня и снова стал орудовать ножницами.

Мы подошли к больному для него месту, и оба прекрасно понимали это.

Одним из последствий моего ухода из полиции и превращения в богатого и известного (ха!) человека явилось то, что полицейские вроде Марти стали утаивать от меня особенно важные факты. Это словно в игру превратилось: если я подозревал что-то такое, о чем им не хотелось бы прочитать в прессе (в то время я подрабатывал репортером в «Журнале Апельсинового округа»), они делали все возможное, чтобы увести меня прочь от этого «чего-то». Если я знал что-то наверняка, они принимались категорически отрицать это. Если же я начинал копать в нужном направлении, они неизменно поворачивали меня в противоположную сторону. Одним словом, игра.

Но данное конкретное обстоятельство — то самое, к которому, как мы оба знали, я подгребал, — было совсем не игрой.

— Да, черт побери, у нас есть медицинские заключения.

— Но если — ограбление, то что именно они взяли?

— Эту информацию я не могу выдать тебе сейчас.

— Не можешь?

— Не могу.

— А что в отношении супругов Фернандез?

— А что в отношении их? — в тон мне спросил Пэриш.

— Могу я взглянуть на их снимки?

Даже если Марти и не захочет показать мне фотографии по делу Фернандезов, то помощник судмедэксперта должен будет показать, и Марти знает об этом.

В воздух взмыли еще два конверта. Я принялся изучать сделанные экспертом снимки Сида и Терезы Фернандез. Возраст обоих — по двадцать шесть. У обоих размозжены головы. Ни один из них не успел даже выбраться из постели. Простыня страшно измята. Сид был укутан в нее, как делает это любой работяга после долгого рабочего дня в мастерской, — Фернандез красил машины. Его голова буквально расколота пополам, и ее содержимое — тут же, на подушке. Терезино — громадной лужей растеклось по полу, голова свисает с постели. Мне показалось, их головы чудовищно увеличились в размерах, и я невольно подумал об Изабелле, представил себе, какая большая должна быть у нее теперь опухоль. Тринадцать месяцев назад она походила на мяч для игры в гольф.

Ну и что лучше: когда умираешь вот так, сразу, или — постепенно, по одной клеточке в единицу времени? Снова мое лицо окатила холодная волна, и, несмотря на то что утром я, как и вчера вечером, принял душ, к этому моменту нашей беседы я успел основательно провонять, как человек, который слишком много знает.

— Совершенно очевидно, действовал один маньяк, — сказал я. — И у тебя наверняка есть медицинские свидетельства, подтверждающие это.

— Мы ничего не доказываем, это делает окружной прокурор.

— Ты уклоняешься от темы разговора.

— И что же это за тема, Расс?

— Речь идет об убийце, совершившем серию страшных убийств.

— Два случая еще не создают серии убийств. Возможно, ты видишь в этих убийствах свою новую книгу, поэтому и надеешься найти чем поживиться.

— Ну сам посуди, Мартин. За один месяц четыре размозженные головы. Все — в одном округе. Все в районе полуночи. Способ проникновения в дом один и тот же — через раздвижную стеклянную дверь, которую из-за жары оставляют открытой. По твоим словам, Эллисоны — ограблены, но никто так и не установил, что именно взято у них. На прошлой неделе я разговаривал с несколькими сотрудниками, и они сообщили мне, что нашли в тумбочке около кровати жемчужное ожерелье длиной в восемнадцать дюймов.

— Наши сотрудники должны держать язык за зубами.

— И ты продолжаешь утверждать: случившееся с Эллисонами — типичное явление? Дело Фернандезов ты уже не называешь ограблением. Взгляни на Эллисонов. Сначала маньяк бьет мужчину дубинкой — чтобы тот не сопротивлялся. Женщина оказывается проворнее, чем он рассчитывал, — вскакивает с постели и пытается бежать. Вспомни, она найдена на полу. Он успевает перехватить ее и начинает избивать. Внезапно на него набрасывается Эллисон, но он раздет, уже избит, а главное — безоружен. Он падает прямо на тело жены.