Дорогая Массимина - Паркс Тим. Страница 40

Глава пятнадцатая

За окном гудел Рим. До огромного мегаполиса, колыбели культуры и традиций, города его мечтаний, было подать рукой. Невдалеке шелестел разноголосый поток машин, а прямо под окном кто-то колотил о стену теннисным мячиком. Менее чем в полумиле отсюда убили Цезаря. Совсем рядом апостол Павел защищался на императорском суде. Чуть далее на той же улице творил великий Микеланджело. И вместо того чтобы наслаждаться городом, впитывать в себя мудрость и величие Рима, Моррис был вынужден потеть под горой одеял. Он должен, должен, должен… Должен следить за Массиминой, должен помнить, что паспорт его у синьоры Лигоцци; красными, слезящимися глазами он должен прочитывать от корки до корки все утренние газеты. Но даже изучив каждый дюйм газетных полотнищ, Моррис с трудом сдерживал нервную дрожь, когда Массимина наманикюренными коготками («Я хочу выглядеть красивой, Морри-и, даже когда ты болеешь») принималась листать газету. Вся его прежняя уверенность испарилась без следа.

На второе утро синьора Лигоцци принесла допотопный ламповый радиоприемник и включила его в розетку рядом с кроватью – пусть малыш слушает, раз уж застрял здесь. И теперь Моррису приходилось следить еще за радио, он не позволял себе спать, опасаясь, что стоит ему заснуть, как Массимина тут же включит приемник и услышит то, что ей не полагается слышать. Потому Моррис настраивал приемник только на классическую музыку да оперы, лишь изредка переключаясь на предвыборный бубнеж Радикальной партии или на «Радио Москвы», где торжественно зачитывали Черную книгу империализма. Определенно, он ничего не имеет против «Радио Москвы», если дела пойдут совсем плохо…

– Твоя мать голосует за христианских демократов? – спросил он Массимину.

– Папа собирался стать членом парламента от христианских демократов, но умер.

– Правда? А ты?

Массимина не знала. Политика ее не интересует, ответила она.

– Ты бы тоже голосовала за христианских демократов, – вынес вердикт Моррис.

Она сидела у окна и смотрела на улицу, но и это вызывало в нем жгучую зависть. Почему именно ему всегда так не везет? Почему он вынужден трястись в ознобе на кровати, с которой может видеть лишь деревянные пятки пришпиленного к стене (до чего ж неудобная поза) Христа.

– Ты бы голосовала за христианских демократов, потому что, не будь их, все твои деньги и собственность улетучились бы за несколько лет. Если бы в этой стране ввели нормальные налоги, если бы людей заставили платить все, что положено, то…

– Мама все налоги платит.

– Наверняка нет.

Моррис непременно расхохотался, если б не боялся, что его вырвет. Массимина не стала спорить.

– А ты за кого бы голосовал?

– Я? За коммунистов, разумеется. За честность и равенство, за нового человека! – Эту фразу он как-то услышал по «Радио Тираны». – Но после того как мы поженимся, наверное, тоже стану голосовать за христианских демократов. У меня ведь появятся имущественные интересы.

– Нет, Морри. Если ты считаешь, что надо голосовать за коммунистов, голосуй за коммунистов. Мне все равно. Понимаешь? Мне все равно, что будет с этими деньгами. До тех пор пока мы счастливы, мне все равно, что происходит вокруг.

– А кто из нас все время экономит, cara?

– Моррис, зачем ты завел этот разговор? Я ничего не понимаю в политике и деньгах. Я лишь знаю, что у нас осталось меньше пятисот тысяч, и…

И он довел ее до слез. Похоже, дурочка даже не ведает, что, будучи англичанином, он все равно не имел бы права голосовать в Италии.

В пансионе «Квиринале» было три этажа, ветхих, но не до конца растерявших внешний лоск; заправляли в нем синьора Лигоцци и ее умственно отсталая дочь. Сын работал поваром в Лондоне, в большом итальянском ресторане, и не где-нибудь, а в самом Клапаме; и как только Моррису чуть полегчало, почтенная синьора принялась болтать с ним про Англию, выспрашивая, когда лучше всего поехать туда, – давным-давно они собираются навестить сыночка, да все никак не получается, а ведь у малыша Франко есть английская findanzata, и так не хочется, чтобы они взяли и поженились прежде, чем она сможет познакомиться с девушкой.

По мнению Морриса, в убогий Клапам вообще не стоило бы ехать, но он почему-то ляпнул, что в сентябре там чудо как хорошо, а клапамский парк ранней осенью – настоящая сказка. (Солнце подсвечивает золотистые гривы каштанов; чернокожие катят на велосипедах; индусы в тюрбанах, уткнув носы в землю, спешат по делам, ведомым одним лишь индусам в тюрбанах; позади сомнительного оазиса из чахлой зелени и собачьего дерьма горбятся руины некогда огромной промышленной зоны, составлявшей славное прошлое Клапама, а вокруг сплошь жуткие трущобы, которые развалятся, лишь когда какой-нибудь особо безмозглый оптимист ухнет все свои денежки в их реконструкцию.) Но не говорить же такое. Нет, надо быть любезным. И если эта старая идиотка тешит себя иллюзиями, то с какой стати ему их разрушать. Он ведь вовсе не жестокосерден.

– Клапам – приятное местечко, – сообщил Моррис.

Да-да, она знает! Малыш Франко ей говорил и присылал открытки с видами Клапама, очень-очень красивое место.

Открытки? С видами Клапама?!

Помимо прочего, Моррис имел счастье узнать, что синьора Лигоцци весьма гордится английской карьерой своего отпрыска, – судя по всему, она искренне считала, что англосаксонская культура стоит в мире на самой высокой ступени, а Моррис допустил прискорбную ошибку, отправившись на юг, в страну, где царят хаос и невежество. Пойманного Моррисом клопа синьора Лигоцци сочла наглядным доказательством этого тезиса, она без устали выспрашивала, когда Моррис вернется на родину и чем он там займется. (А может, caro Моррис окажется неподалеку от Клапама? И не мог бы он передать малышу Франко коробочку миндального печенья. Да, как только бедняжке Моррису станет лучше, им с прелестной Массиминой надо сразу же пожениться и прямиком отправиться в Англию.)

Моррис облегченно вздохнул, когда она вышла из комнаты, а Массимина весело расхохоталась. Впрочем, она с радостью поедет в Англию, если Моррис хочет…

К вечеру воскресенья, второго дня болезни, когда температура начала снижаться (к Моррису вернулась способность складывать и умножать), синьора Лигоцци перевела их в комнату побольше на северной стороне гостиницы, где можно было не бояться обжигающих солнечных лучей.

Моррис валялся на огромной двуспальной кровати под фотографией томного молодого военного в золоченной рамке и глазел на скучное в своем однообразии голубое небо. Здесь спала она со своим бедным супругом, улыбнулась синьора Лигоцци, шастая по комнате с мокрой тряпкой. Номер стоил на пять тысяч больше, чем их прежний.

В пансионе имелось еще девять комнат, в основном, к счастью, занятых иностранцами, а значит, вероятность того, что Массимина заведет с кем-нибудь опасный разговор, была невелика. Но как будто в отместку сердобольная синьора Лигоцци приставала к каждому англоговорящему постояльцу с просьбой поболтать с Моррисом, ведь бедняжечке так скучно. На третье утро ему достался выпускник Йельского университета, который несколько часов изводил его расспросами о факультете английского языка в Кембридже, сравнениями с Йелем и, что было хуже всего, подробностями своей дипломной работы о структуральном анализе призраков в сюжетно-тематическом повествовании.

Как только этот хлыщ открыл рот, Массимина с улыбкой («ну, вы тут развлекайтесь») улизнула из комнаты, так что Моррис понятия не имел, где ее носило целых два с половиной часа, и в результате впридачу к отчаянной мигрени он заработал еще и нервное расстройство. Вот-вот в комнату ворвется полиция и наденет на него наручники, думал он, пока проклятый Ронни Гутенберг молол языком о своих фонемах да фантомах. Как же правильно он поступил, уйдя из университета, уж лучше тюрьма, чем такие бредни. По крайней мере, он не докучает людям, не загоняет их в могилу своими идиотскими наукообразными россказнями. Когда же Ронни, сияя от восторга, поведал об истинном назначении призрака отца Гамлета, Моррис пробормотал, что настоящее приведение, конечно же, куда интереснее, чем призрак, придуманный писателем в качестве сюжетного хода. (Что, если бы окровавленные Джакомо и Сандра предстали сейчас перед его постелью? Смог бы этот болван с такой же легкостью описать это явление как «усложненное включение стороннего наблюдателя в драматическое повествование»?) Но Ронни ринулся в спор, объявив, что подобное высказывание – не что иное, как типичный образчик кембриджской антисовременности (похоже, даже слово «консерватизм» ныне вышло из моды). Моррис послал ему слабую улыбку разоблаченного адвоката дьявола и пробормотал, что хочет спать.