Проснись в Фамагусте - Парнов Еремей Иудович. Страница 30

Собрав все мужество, Норбу Римпоче твёрдо переступил через порог. Оставляя на голубом ворсе ковра отпечатки пропылённых подошв, он внедрился в мистический хоровод и, улучив мгновение, дунул в лицо чернокожей. Прямо в её чувственный, плотоядно оскаленный рот, где огненно трепетало жало.

Безотказное заклинание разрушило образ, сотканный из частиц света. Используя эффект внезапности и сотворив в помощь себе сияющую сапфиром проекцию нирманического [23] будды, отважный воитель распылил на внечувственные элементы вторую апсару и погнался было за третьей, кощунственно скопированной с доброй леди Джой, но был остановлен угрожающим толчком в спину.

Аббас, не успевший довести свой сераль до канонической четвёрки, жаждал мести. Столь скоропалительное сокращение не только угрожало ему полным одиночеством, но и было прямым вызовом, непозволительным вмешательством в святая святых.

Очнувшись от первоначального шока, он вскочил на ноги, зубами сорвал повязку — боли в прибинтованной к телу руке не ощущалось — и схватил неразлучную «М-16». Приперев монаха к стене, точно жука булавкой, он, не отводя оружия, спросил:

— Ты кто?

Норбу языка белых людей не понимал и потому безмолвствовал.

— Отвечай, или я проделаю в тебе такую дырку… — не находя подходящих слов, Аббас не закончил угрозы и на всякий случай повторил вопрос по-китайски.

Но для медитирующего, а потому не шибко преуспевшего в учёности монаха речь северных соседей тоже была тайной за семью печатями.

Вероятно, Норбу Римпоче, даже если бы он обладал необходимыми лингвистическими навыками, едва ли снизошёл до беседы с посланцем преисподней. Приневоленный к абсолютному бесстрашию постоянным лицезрением леденящих кровь картин гибели мира, он не боялся смерти. Здесь, в преддверии блаженного несуществования, она мнилась желанным знаком скорого освобождения.

Он без слов понял, что означает и на каком языке говорит давящий под левой лопаткой металлический холодок. Мгновенный переход к вечному несуществованию от мучительных коловращений санскары именно теперь казался лёгким и соблазнительным. Без томления, которым перед расставанием смущает душу земная преходящая прелесть, но и без нетерпения Норбу Римпоче ожидал выстрела.

Он ощутил, как безжалостно кромсает его совершенную плоть разрывная пуля на выходе, с первым прикосновением стали, за много растянутых мгновений до того, как Аббас Рахман клацнул предохранителем, за целую кальпу до заключительного движения руки, отмеченной клеймом убийства.

Зная по опыту, что в маленьком раю, которого удостоился за искреннюю веру и благочестие, все будет так, как ему захочется, и бессловесные гурии вернутся по первому зову, Аббас не хотел смерти языческого дервиша.

Наслышанный о мощи здешних колдунов, он до дрожи боялся их кровожадного гнева. По здравом размышлении дервишу, из чистой глупости сунувшему свой нос в чужие дела, следовало бы попросту дать коленом под зад. И тут же забыть о нем под усыпляющий рокот струн и сладостные извивы гурий, не знающих, что значит прекословить мужчине. В этом зачарованном дворце, где время остановило свой бег и болезни не властны над человеком, можно позволить себе великодушный каприз.

Однако и с вызовом, брошенным его мужскому достоинству, Аббас не мог примириться. Обуреваемый противоположными порывами, он простоял довольно долго, пока занемевший палец сам собой не надавил на спусковой крючок.

Аббас мог поклясться именем Аллаха, что не хотел этого.

Перед вспышкой, молниеносной, как проблеск затвора в мгновенной съёмке, Норбу привёл дух в состояние безраздельного отвращения к любым проявлениям чувственной жизни. Он погасил в себе все человеческие желания и даже то, высшее, устремление к слиянию с непостижимым.

Подкрепляя решимость привычным видением громоздящихся до неба, где незакатно сияли луна и солнце, костяков, он не давал сознанию, скользящему у самых границ памяти, окончательно кануть в небытие. Образ грозного повелителя смерти удерживал его у края бездны. Пытаясь объять всю непомерную власть Ямы и сгибаясь под её ношей, Норбу очищал душу от накипи желаний, как очищают тело от скверны и нечистот.

И тогда краеугольные основы мироздания, которые человеческий мозг воспринимает раздельно, соединились для него в неизречённую общность. Слились стихии и соответствующие им цвета, направления в пространстве и отвечающие за них за всех чувства и органы чувств человека, и знаки зодиака, и локопалы — хранители мира, и будды созерцания, эманирующие этот призрачный мир.

Он летел в бездонную непроглядную яму, смутно помня последним трепетом угасающей памяти, что это и есть шуньята, единственно сущая пустота.

19

На четвёртые сутки объединённый отряд пересёк пустыню и вышел к реке, слепо мечущейся в каменном хаосе. Над отуманенным ущельем, где терялся последний извив, дрожала сумрачная радуга. Горы, заслонившие половину вселенной, поднимались прерывистыми уступами. Сразу за галечным мысом и лесистыми высотами на другом берегу темнели помеченные снежной клинописью хребты. Их самые дальние, бесплотные почти ярусы незаметно переходили в неправдоподобную, лишённую проблесков и теневых складок завесу. И только вершина, вознесённая над встающим где-то по ту сторону солнцем, слепила глаза мастерски отмеренным хрустальным сколом. Никем не покорённая вершина Сияма Тары.

Смит, ехавший впереди, направил лошадь вдоль берега. Остальные бездумно последовали за ним. Прожитые в долине дни наложили на людей неизгладимый отпечаток одиночества. Притупилось любопытство, почти исчезло желание говорить друг с другом, делиться впечатлениями, обсуждать планы. Ощутимое присутствие некой силы, сторожащей спрятанные в потаённой глубине образы и движения, порождало взаимную отчуждённость. Но было и иное — прямо противоположное. Мысли, которые каждый таил в себе, нередко оказывались созвучными, и принятое кем-нибудь решение возникало как бы итогом общих раздумий, молчаливо согласованным выбором. Так, собственно, произошло и на сей раз, когда Смит, бегло окинув местность, повёл караван в ущелье.

Невесомая водяная пыль приятно освежала лицо. Несмотря на высокую влажность, дышалось легко и как-то на удивление сладко. На губах чувствовалась то ли первозданная свежесть высокогорных проталин, то ли медвяная роса альпийских лугов. Шум бегущей воды, разбивающейся о глянцевитые валуны, и рокот гальки сливались в однообразную убаюкивающую мелодию. Сами собой закрывались глаза, уставшие от поляризованного света, заворожённые радужным переливом над влажными скалами и дымкой редколесья.

Выхода из ущелья не было. Поток, растекаясь на просторе пенными прядями, безнадёжно терялся во мраке пещер.

Один за другим всадники спешились, вручив поводья шерпу. Согнав навьюченных яков в кучу, Анг Темба раскупорил бамбуковую бутылку с чангом. Допив до последней капли, он опустился на корточки и принялся чертить на земле янтры, защищающие от злых чар. Затем, повервувшись лицом к горам, пропел заклинания, надвинул шляпу на нос и почти демонстративно погрузился в дремоту. Разве он не предупреждал заранее, что не знает здешних дорог?

Скользнув взглядом по вертикальной стене, источенной кавернами и до блеска отшлифованной талыми водами, Валенти вынул бинокль и нацелил его на грот, затянутый почти сплошной сетью ползучих растений. Над сводом ясно виднелся высеченный и слегка оконтуренный охрой конь с лучезарным чандамани [24] на высоком седле. Сам по себе счастливый символ ещё ничего не значил и едва ли служил дорожным указателем. Скорее всего просто отмечал кому-то памятное место.

Валенти развернул сокровенный свиток и попытался сверить его с местностью. Стилизованная гора на танке и один из ручьёв, исчезавших в недрах, могли бы подсказать верное направление. Трудность заключалась, однако, в том, что мандалу нельзя было с полной уверенностью сориентировать по странам света. Верх её мог указывать и на восток, и на юг, а цвет, отвечающий направлению, зачастую обманывал.