10 лет и 3/4 - Паронуцци Фред. Страница 4
– Ну, мы же не в фильме.
– И в «Маске Зорро», помнишь, вчера…
Тут мама вздохнула так глубоко, что мое красноречие вмиг иссякло. Я испугался, что она меня и впрямь сейчас травмирует, не психосоматически, а по-настоящему.
Термометр показал 37.1, и с этим мы вернулись на кухню.
Папа доедал рисовый пирог, рот у него был полный, поэтому он вопросительно качнул подбородком: ну, что там? А мама в ответ взмахнула ресницами: ничего страшного.
– Поешь что-нибудь другое, цыпленочек? – ласково спросила она.
Братец Жерар и сестренка Нана ехидно переглянулись: Фредо разыгрывает античную драму, а мамочка верит и трясется за своего младшенького…
Я был страшно голоден, но, не желая ударить лицом в грязь, от основного блюда отказался и ограничился десертом: флан под карамельным соусом с вафельной трубочкой, подобной американскому флагу на нормандских дюнах. Я клевал десерт с видом великомученика, совсем как дядюшка Эмиль в больнице…
– Мамочка, – попросил я, – можно мне сегодня вечером посмотреть вестерн по телевизору? В педагогических целях. Нам как раз задали про индейцев…
Педагогика – это почти так же круто, как психосоматика, особенно в устах умирающего, но семейство Фалькоцци почему-то дружно взбунтовалось против моей последней воли. Даже мама, которая любит меня всем сердцем, круглосуточно, без перерыва на рекламные паузы, – и та посмотрела на меня с недоверием: похоже, мальчик мне лапшу на уши вешает.
– В твоем нынешнем состоянии это крайне неразумно, милый. Завтра в школу, тебе надо пораньше лечь, чтобы быть в форме.
– Ну мам…
– Крайне неразумно…
И пришлось мне отправляться прямиком в постель, даже викторину в восемь часов не дали посмотреть, где все так сложно, «да и нет не говорить», а арбитр Капелло похож на лягушку.
Умереть мне не удалось, но другой напасти я не избежал: выяснилось, что у меня до сих пор не опустились яички.
Я не слишком закомплексован, но более постыдной болезни нарочно не придумаешь: я просто не знал, куда деваться! Моя прошлая встреча с медициной была куда приятнее: я мчался на велике за цирковой труппой «Чингисхан» и врезался в телеграфный столб. У них там был бурый медведь на трехколесном велосипеде, красотка акробатка на слоне, зеленый клоун на верблюде и машина, разукрашенная во все цвета радуги. Звучала бравурная музыка. Южинцев приглашали расслабиться и посмотреть великолепное представление ровно в три часа на рыночной площади.
Красотка (честное слово, я не вру!) оборачивалась, говорила мне «ку-ку», а я несся вслед за ней по тротуару и улыбался изо всех сил. Потом она приложила руку в перчатке к губам и собралась еще что-то мне сказать, а я (вот разиня!) ничего кругом не замечал – и бах!
Я очнулся на руках у клоуна. Прелестная акробатка поцеловала меня в губы. Наверное, это и есть рай. Я подумал, что мы вместе с ней отправимся в путь, будем показывать представления по всему миру, поженимся, спрыгнув с трапеции вместе с кюре, и будем вечно наслаждаться супружеской жизнью…
Увы. Меня доставили в местную больницу, и вдруг страшно разболелась голова.
На следующий день цирк «Чингисхан» отбывал, и моя первая история любви трагически завершилась, но я до сих пор вижу, как красавица циркачка склоняется надо мною и дарит поцелуй. И мне становится грустно: я ведь даже имени ее не узнал.
В один прекрасный день я вырасту до ста семидесяти шести сантиметров – ни один мужчина в нашей семье не преодолел этой отметки – и побегу за ней вдогонку, как настоящий герой, как дедушка Бролино…
По возвращении в школу я и впрямь был принят с почестями. Сам того не подозревая, я стал героем греческой мифологии пятого класса. Оказывается, Жожо Баччи наблюдал романтический эпизод с балкона третьего этажа, а потом на своем велосипеде с тремя передачами домчался вслед за мной до самой больницы.
Он, конечно, много чего приврал, Жожо, запятнал мое доброе имя – рассказал, что я целовался языком с цирковой барышней. Мы с ним потом целую неделю не разговаривали…
Зато на волне всеобщего восхищения я мог первым брать добавку жареной картошки в школьной столовой: пережитое приключение, многократно приукрашенное Жожо, возвысило меня в глазах одноклассников.
На перемене я специально приподнимал бинт, чтобы продемонстрировать шов с торчащими из него черными нитками, похожими на проволоку, и рассказывал, как мне вскрывали череп, чтобы проверить, не утекло ли серое вещество, и девчонки визжали от страха и восторга. Это было классно!
А неопускание яичек – совсем другое дело, почти венерическая болезнь… Пришлось соврать, что у меня в мозге остался кусочек телеграфного столба, его забыли вытащить, и теперь придется снова ложиться в больницу. Там мне вскроют скальп и исследуют череп при помощи щипцов для сахара и карманного фонаря. Эта операция настолько опасна, что осуществить ее может только светило медицины, поэтому я специально поеду в другой город.
Нашего семейного доктора в свое время не научили ставить мужские достоинства на нужные места, но зато его коллега из Гренобля проводит эту манипуляцию практически с закрытыми глазами. Наш доктор заверил меня, что если бы ему пришлось доверить собственные причиндалы кому-то помимо собственной жены, то он непременно остановил бы свой выбор на коллеге из Гренобля. (А братец Жерар смеялся и говорил, что мне отрежут яйца секатором, одно из них он возьмет на память и сделает себе кулончик.)
Мы с папой и с мамой сели в машину и поехали на прием к доктору в город Гренобль, где великий Жан-Клод Кили в 1968 году выиграл три золотые медали.
Мы мчались среди гудящих автомобилей и удушающих выхлопов. Я присматривался к зданиям по обе стороны дороги и наконец спросил у папы, где же они здесь устраивали олимпийскую лыжную гонку. Папа указал пальцем на белоснежные верхушки гор, облаком ванильного мороженого нависавшие над грязным городом.
– На уровне интуиции я думаю, что вон там, – ответил он, – в Шамруссе.
Потом мы потерялись, даже поехали по одному бульвару не в ту сторону, за что нам досталось от нахальных гренобльских водителей. В ответ папа опустил стекло и разразился потоком ругательств, для пущей убедительности потрясая кулаком, а мама умоляла его прекратить, потому что ребенок сидит сзади и все слышит и запоминает, в общем, ты сам понимаешь.
Мы все время оказывались на одном и том же перекрестке, который был нам вовсе не по пути. Обстановка в машине накалялась. Папа поминутно кричал: «Чертов бордель!» – и от души поносил город Гренобль со всеми его автомобилистами.
В конце концов мы припарковались на подземной стоянке, прямо напротив докторского офиса. На серой стене красовалась золотистая табличка:
Доктор Эмиль Раманоцоваминоа
Общая хирургия
Дипломант университетской клиники Гренобля
3-й этаж
Мама заметила, что наш доктор, вероятно, уроженец Мадагаскара: многосложные фамилии там в ходу.
(Совсем как у индейцев, они тоже любят длинные фамилии, например вождь О-Ло-Хо-Валла или Без-Баб-Никак, и имена у них тоже многосложные и очень смешные.)
Папа позвонил, дверь открыла невеселая дама, которая провела нас в приемную, где было много стульев и стол, заваленный журналами на женские темы. Я откопал статью про крем, улучшающий форму грудей и ягодиц. Там было много иллюстративного материала, так что я совсем забыл, зачем мы сюда приехали. Девушки на фотографиях, на мой взгляд, совершенно не нуждались в улучшении форм, но я бы не отказался собственноручно натереть их чудодейственным кремом…
Потом на пороге кабинета возник Эмиль Раманоцоваминоа и объявил:
– Мсье и мадам Фалькоцци и маленький Фредерик, прошу вас следовать за мной.
Доктор был почти совсем лысый, уменьшенная копия Бенито Муссолини, только смуглее. Из ушей у него свисали пластиковые трубочки под названием «стетоскоп», круглый живот выпирал из рубашки, как сдобная булочка.