Муж и жена - Парсонс Тони. Страница 17

— Конечно.

Она сжала мою руку и чмокнула в шеку:

— Все наладится, милый. Вот увидишь. Ну, я побежала. Не забудь, что Джим должен заехать за Пегги.

Разве я мог такое забыть?

Эпизодические посещения Джима приобрели такую же важность, как визит главы государства. Возбуждение в нашем доме постепенно нарастало по мере приближения этого важного события. Если рассуждать логично, я должен был бы испытывать к Джиму некоторое сочувствие. Все же он был таким же «воскресным отцом», разлученным со своей «кровью и плотью». Но вместо этого меня всякий раз переполняли негодование, горечь и зависть. У меня на это имелись самые объективные причины: моя жена полюбила его первым (определенно) и очень сильно (возможно). К тому же были еще причины, не имеющие никакого отношения к моей ревности.

Джим появлялся, когда хотел и когда ему это было удобно. Все это могло бы повредить его репутации в нашем доме, но почему-то этого не происходило. Ему все прощалось. Чтобы он ни сделал, Пегги была от него без ума и с огромным нетерпением ждала его появления.

Именно на примере Пегги и Джима я понял, что любой ребенок готов любить своих родителей всем сердцем, несмотря ни на что. И даже в том случае, если родители этого не заслуживают.

* * *

Джим опаздывал. Сильно опаздывал.

Пегги стояла на стуле у окна, прижав лицо к стеклу, в ожидании отцовского мотоцикла.

Джим не приедет. Я чувствовал это, потому что так случалось и раньше. На этот раз Пегги не суждено провести вечер с отцом.

Зазвонил телефон, и Пегги бросилась к нему. Я опустился на колени и стал собирать игрушки — всякие принадлежности куклы Люси-пилота и ее приятелей, составляющих команду авиалайнера.

Так легко растерять все эти мелкие штучки, а потом она будет переживать, что не может их найти. Я аккуратно поставил на место игрушечный поднос с напитками, предназначенный для стюарда.

В комнату вошла Пегги, держа в руке телефон, стараясь сохранять хладнокровие. При этом она поджала нижнюю губу, чтобы та не дрожала:

— Это папа. Он хочет с тобой поговорить. Я взял у нее трубку:

— Джим?

В трубке слышалась музыка и слова песни: «Крошка, давай расслабимся, крошка, давай-давай…»

— Я у зубного врача! — прокричал в трубку Джим, стараясь перекрыть гром музыки. — Сегодня у меня не получится. Ужасно обидно. Попытайся объяснить ей, ладно, Гарри? Мне чертовски неприятно, но внезапно выяснилось, что мне нужно срочно поставить пломбу.

Я нажал на кнопку отбоя.

Пегги исчезла. Она зарылась под одеяло у себя в спальне. На стенах были развешаны афиши мальчишеских музыкальных групп и плакаты с куклой Люси во всех ее перевоплощениях. И вот теперь все эти довольные и счастливые лица наблюдали за одной-единственной расстроенной девочкой.

Я погладил ее по голове:

— Твой папа приедет в следующий раз, дорогая. Ты ведь знаешь, что он тебя любит.

— У него болит зуб.

— Я знаю.

— Ему больно.

Она села на кровати, я вытер ей слезы бумажным носовым платком с изображением куклы Люси. Я думал о том, какая она необыкновенная девочка и что она заслуживает лучшего, чем такой бесшабашный отец.

— Расскажи мне какую-нибудь историю, Гарри. Только не из книжки, а из головы. Настоящую историю.

— Настоящую?

— Угу.

— Хорошо, Пег. — Я подумал некоторое время. — Давным-давно жил был старик по имени Джеппетто.

— Какое смешное имя.

— И вот Джеппетто нашел волшебное полено, которое — представляешь? — могло смеяться и плакать.

Она с сомнением улыбнулась:

— Правда?

— Абсолютная правда.

— Ты выдумываешь, Гарри, — проговорила она, расплываясь в улыбке.

— Нет, не выдумываю, Пег, — ответил я, улыбаясь в ответ. — Это чистая правда. И из этого волшебного полена — представляешь? — Джеппетто сделал Пиноккио.

— А кто такой Пиноккио?

— Он был куклой, Пег. Деревянной куклой, которая могла вести себя как настоящий человек. Он умел плакать, смеяться и все такое. Но больше всего на свете ему хотелось стать настоящим папой… Я сказал «папой»? Я хотел сказать — «мальчиком». Пиноккио хотел стать настоящим мальчиком.

7

— В жизни нас торжественно объявляют лишь дважды, — усмехнулся Эймон. — Сначала — мужем и женой, а потом — покойным.

Работа была всегда. Даже тогда, когда моя мать спала с зажженным светом, а моя жена посылала меня в аптеку за презервативами. Даже тогда, когда мой сын собирался уезжать на всю жизнь на другой конец света. Работа была всегда.

С ней намного проще, чем с семьей. На работе легче почувствовать себя преуспевающим. Но что бы ты ни делал в офисе, никогда не следует пытаться повторить то же самое дома.

— Я родом из типичной большой ирландской семьи, — говорил Эймон, расхаживая по телестудии, оборудованной под один из тех клубов, в которых он оттачивал свое мастерство комедийного рассказчика. — В семье было десять детей.

Раздался свист из публики, которой внушили, что надо реагировать так, будто они находятся не в стерильной телестудии Уайт-Сити, а в одном из подвальчиков Сохо.

— Да, я все понимаю. А вы можете себе это представить? Десять душ. Но после десятого ребенка мои родители стали применять один отличный способ контрацепции. Он никогда не подводил. Каждый, вечер, перед тем как идти спать, мои родители проводили около двух часов со мной и моими братьями и сестрами…

Даже когда моя бывшая жена начала обвинять меня в том, что я без видимых причин напал на ее теперешнего мужа, и стала снова заводить разговор об ограничении моих посещений, хотя в этом совсем не было нужды, поскольку скоро я буду ограничен разделяющим нас Атлантическим океаном, все равно всегда была работа. И даже когда каждый час, проведенный с моим сыном, ощущался как еще один час, который прошел, — отсутствующие отцы чувствуют это особенно остро: не час, проведенный вместе, а еще один час, приближающий расставание, — даже тогда была работа, с ее холодным эпизодическим удобством, приятным ощущением самореализации, с Эймоном и его блестящей карьерой.

— Однажды мой отец пришел домой с работы и застал мою мать в постели с молочником, — рассказывал Эймон. — Она, естественно, была в ужасе. «Боже, только не говори об этом почтальону!» — воскликнула она.

Эймон Фиш прошел длинный путь с тех пор, как впервые появился на пороге моего дома два года тому назад. Он был испуган, темноглаз, симпатичен и только что попробовал свои силы как актер-сатирик. Он не знал еще, чему суждено произойти с ним на телевидении: сделает ли оно его известным или сожрет с потрохами. Теперь он обладал всеми внешними атрибутами успеха: у него имелось собственное шоу, которое выдержало уже четыре сезона, три национальных телевизионных приза и две квартиры без ремонта в модных престижных районах Дублина и Лондона. Ах да, и еще пристрастие к кокаину на сумму 200 фунтов в день.

Несмотря на свой шумный успех в Лондоне, то что он давно отошел от зеленых ирландских лугов, Эймону до сих пор нравилось изображать из себя этакого простачка с широко раскрытыми от удивления глазами, только что прибывшего из деревни самолетом ирландской авиакомпании. Он хватался за мифические легенды о своей прошлой жизни, как утопающий за ненадежный спасательный жилет.

Я был режиссером его самого первого ночного шоу. «Фиш по пятницам» имел успех, потому что мы делали ставку на сильные стороны Эймона. Несмотря на два года телевизионных программ, в душе он все еще оставался эстрадным актером-сатириком. Он мог говорить с гостями, болтать с многочисленными участниками постановки шоу, хотя лучше всего у него получалось, когда он разговаривал сам с собой.

— Большинство ирландских младенцев необыкновенно красивы. Поверьте мне, это правда.

Для расстановки акцентов он использовал небольшое покашливание, которое позаимствовал у своего кумира Вуди Аллена, хотя потом переделал его на свой лад.