Муж и жена - Парсонс Тони. Страница 39

А я ужасно волновался, чуть ли не до потери чувств, ожидая возвращения мамы, которая всего лишь решила пройтись по магазинам с определенной целью. Я стоял у окна на спинке дивана, прислонив лицо к запотевшему стеклу. На мне все еще была школьная форма: серые фланелевые брюки, серая рубашка и полосатый галстук — эта тусклая стариковская одежда, которую нас заставляли носить. Я пристально вглядывался в темные пустые улицы и ждал ту, которую никто не может заменить. И мучился от мысли, что она никогда больше не придет домой.

Мы с Сид повели маму на представление.

Мой отец всегда водил ее на всякие шоу. Раз в полгода родители облачались в выходные костюмы и устремлялись навстречу огням центрального Лондона, Для людей, которые в основном проводили вечера перед телевизором, они являлись прямо-таки знатоками музыкального театра.

После появиления телевизионных версий «Оклахомы», «Вестсайдской истории» и «Моей прекрасной леди» мои родители очень точно подпевали исполнителям, когда смотрели эти фильмы. Мама еще любила и танцевать. Она очень хорошо изображала разные танцы из «Вестсайдской истории». Для нее мюзикл являлся не простым созерцанием. В течение пятидесяти лет она ездила в Вест-Энд, а там на Шафтсбери-авеню, на Стрэнде и Хеймаркете каждый вечер звучали определенные мелодии. Так что она знала их не хуже самих исполнителей.

Сейчас ей захотелось еще раз посмотреть «Отверженных».

— Мне так нравится этот спектакль, — сообщила она Сид. — Особенно маленькая девочка и проститутки, а еше расстрел студентов. Очень грустные сцены и очень красивые мелодии.

В театр она надела белый костюм-двойку из дорогого магазина, который я привез ей из Нью-Йорка и выглядела чудесно. Но в то же время она смотрелась очень хрупкой и пожилой, старше, чем обычно. Гораздо старше, чем я когда-либо мог себе представить.

Когда мы заехали за мамой, Сид взяла ее за руку и уже не выпускала всю дорогу до театра и потом, пока мы пробирались сквозь толпу, мама выглядела слишком хрупкой для окружающего транспорта, сутолоки и шума.

Состав публики в зале был обычным: смесь иностранных туристов, экскурсантов, приехавших на автобусах из пригорода, и местных жителей, вышедших вечером в театр. Прямо перед нами сидел молодой человек в полосатом костюме, один из лощеных выскочек Сити. С одной стороны от него расположилась женщина, выглядевшая его матерью, а по другую сторону — особа, больше похожая на его бабушку. Мне он сразу почему-то не понравился.

Он возмущение обернулся и покачал головой, когда мама, снимая пальто, случайно задела его полой по уху. Потом он несколько раз шикнул, когда во время увертюры она начала подсвистывать. Bo время представления он громко покашливал, когда мама подпевала «Мне снился сон» в сцене с умирающей Фантиной. В конце концов, когда она присоединилась к хору, поющему «Слышишь, как поет народ?», он сердито обернулся.

— Замолчите, пожалуйста, — прошипел он.

— Оставь ее в покое, приятель, — ответила ему Сид, и за это я почувствовал к ней огромный прилив любви. — Мы тоже заплатили за свои билеты.

— Мы не можем получать удовольствия от представления, если она будет вести себя так, как будто она участница хора!

— Кто это она? — подключился я.

Сзади на нас стали шикать. Впереди в нашу сторону начали поворачиваться головы — лысые и с химической завивкой. Откормленные лица, искаженные гримасой раздражения.

— Слышишь, как народ поет песнь разгневанных людей? — пела моя мама в счастливом неведении, — Это песнь народа, что перестал сам быть рабом!

Расфуфыренная бабушка молодого «костюма» вставила свое слово:

— Да будет вам известно, что мы тоже оплатили наши места.

— Мы не можем сконцентрироваться на представлении, — заскулила ее старомодная дочь.

— Вам нет необходимости концентрироваться, дама, — сообщила ей Сид. — Просто расслабьтесь и получайте удовольствие. Ведь вы знаете, как это делается, не так ли?

— Ну, надо же!

— Я иду за помощью, — сказал ее сын и отправился искать девушку-капельдинера.

Потом нас выставили из зала.

Надо отдать им должное, они были очень вежливы. Сказали, что если мы не можем заставить маму замолчать, то администрация оставляет за собой право удалить нас из зала, а уговорить маму замолчать было совершенно невозможно, потому что еще должна была последовать сцена смерти Вальжана, Жавера, Эпонин и всех тех замечательных студентов, которых должны расстрелять.

Итак, мы ушли со спектакля. Моя жена, моя мать и я. Мы ужасно смеялись над этим, как будто быть удаленными со спектакля гораздо более забавно, чем смотреть его. Мы шли в разодетой толпе, направляясь в бар «Италия». Мы пообещали маме, что она выпьет там чашечку удивительного чаю.

Мы втроем шли под руку по улицам Сохо.

Распевая при этом во все горло «Пустые стулья за пустыми столами».

17

Я встречал своего сына в аэропорту.

Он появился из зала прибытия самолетов, держась за руку бортпроводницы «Бритиш Эрвейз». На шее у него висело что-то вроде опознавательной бирки. Похожие бывают у детей, эвакуированных с территории военных действий, которых показывают в черно-белых документальных лентах.

Господи, пожалуйста, позаботься об этом ребенке.

— Пэт! Я здесь! Пэт!

Стюардесса заметила меня раньше, чем Пэт. Он что-то серьезно ей говорил. Его лицо было бледным и напряженным, но тут он увидел меня. Вырвавшись от девушки, он бросился ко мне в объятия.

Я стал на колени, крепко прижал его к себе и поцеловал в светлую макушку:

— Дай мне взглянуть на тебя, дорогой. Он улыбнулся и зевнул, и я увидел, что его щербатая улыбка изменилась. Вместо беззубого пространства спереди появились два неровных, вылезающих из десен зуба. Зубы, которые прослужатему всю оставшуюся жизнь.

Имелись в нем и другие изменения. Он подрос, и его волосы немного потемнели. И еще я не узнал ничего из его одежды.

— Ты в порядке? Как прошел полет? Я так рад опять тебя видеть, дорогой!

— В самолете совсем невозможно спать, потому что все время тебя будят и заставляют что-нибудь съесть, — ответил он, жмуря свои уставшие голубые глаза. — Надо было выбирать между рыбой и курицей.

— Он еще не освоился с разницей во времени, да, Пэт? — ослепительно улыбнулась мне девушка-стюардесса. — Он такой чудесный мальчик!

Это было правдой. Он был замечательным мальчиком. Умным, веселым и красивым. А еще независимым и смелым: совершил перелет через весь Атлантический океан в одиночку. Потрясающий ребенок.

Мой сын. В семь лет.

Мы поблагодарили стюардессу, поймали такси и поехали в город. На сердце у меня стало легко и радостно впервые за несколько месяцев.

— В Коннектикуте все в порядке?

— Все хорошо.

— Тебе нравится новая школа? Ты завел там друзей?

— Все нормально.

— А как мама?

— Она в порядке. — Он помолчал, хмуро разглядывая в окно медленно движущиеся по направлению к шоссе машины. — Только она все время ругается с Ричардом. У них был небольшой скандал по поводу Бритни.

Всегда с Джиной так. На секунду я подумал о том, кто такая эта Бритни? Новая сексапильная няня? Или какая-нибудь секретарша, ищущая любви? Нет, секретаршей она быть не может, потому что у Ричарда нет работы. У него все прогорело с «Брайдл-Уортингтоном». И кто же эта таинственная женщина?

— Бритни стошнило в гостиной, — сказал Пэт. — Ричард ужасно рассердился. Потом Бритни сделала лужу на ковре, на который нельзя писать, потом Бритни сделали операцию, и Ричард сказал, что это отвратительно, когда кто-то кусает себя за швы.

Я в это время думал о том, что эта Бритни — та еще няня.

И вдруг я вспомнил. Ну, конечно же! Это собака моего сына. У него теперь есть собака.

По лицу Пэта расплылась улыбка.

— Догадайся, что он делает? Во время ужина он садится прямо рядом со столом и лижет, сам знаешь что. Свой петушок.