Удачная сделка - Патни Мэри Джо. Страница 58

— Полагаю, тебе сказал Стреттон?

— Естественно. Старые слуги семьи всегда все знают. А ты — центр этого мирка. Будь у меня больше времени, я бы организовала праздник, чтобы все твои арендаторы могли повеселиться на дне твоего рождения вместе с тобой. — Она лукаво улыбнулась. — Ты знаешь, что в этом случае принято делать? На открытом огне жарят целую говяжью тушу, выставляют бочки сидра и эля, устраивают игры, песни и танцы. Дэвид содрогнулся:

— Я рад, что ты этого не сделала. Я еще не готов настолько убедительно играть роль сельского лорда.

Джослин с улыбкой подняла свой бокал:

— С этой задачей ты справишься безупречно, лорд Престон.

Он ответным жестом поднял бокал:

— Хотел бы надеяться, леди Престон.

Его выразительный взгляд заставил ее снова ощутить сладкую дрожь. Может быть, ей следовало бы предложить ему вновь отправиться в винный погреб за шампанским? Это могло бы стать уэстхольмской традицией…

Нет, ей не подобает устанавливать новые традиции. Вскоре она уедет из Уэстхольма и, наверное, больше никогда не вернется. Их жизни, которые так причудливо переплелись между собой, снова пойдут раздельно. Но этим вечером они отпразднуют день рождения, который Дэвид уже не рассчитывал встретить.

Обед был несколько более пышным, чем обычно: с двумя переменами блюд и разнообразными винами. Они обсуждали те успехи, которых каждому удалось добиться в избранных ими направлениях, обменивались идеями, предлагали друг другу новые решения. Иногда их пальцы соприкасались, а один раз она поднесла к его губам кусочек яблочной тартинки на своей вилке. Это был обед двух влюбленных, внезапно поняла Джослин, чувствуя, что кровь играет в ней, словно хорошее шампанское: взгляды и прикосновения были важнее, чем суп или салат. Ох, это было так опасно, но она не чувствовала в себе силы что-то изменить.

Поскольку они были за столом одни, они отбросили глупую условность, согласно которой дамы уходят, предоставляя джентльменам пить портвейн в одиночестве. Они остались за шампанским, обсуждая все на свете, начиная с приближающейся парижской мирной конференции и кончая лучшими сортами пшеницы.

Любуясь тем, как свет от свечей подчеркивает выразительные черты лица Дэвида, Джослин пыталась понять, в какой момент он стал для нее столь привлекательным. Когда они впервые познакомились, он был болезненно худ и острые скулы обтягивала почти прозрачная смуглая кожа. Ему и сейчас можно было бы набрать несколько лишних фунтов веса, но теперь он был мужчиной в расцвете сил, человеком, которого окружала атмосфера спокойного самообладания и мужественности, делавшая его почти неотразимым. Ее взгляд задержался на его красиво очерченных губах, и она вспомнила их вкус. А потом она подняла глаза — и увидела, что он наблюдает за ней не менее пристально, чем она за ним.

Секунду она испытывала такое томление, что сердцу стало больно. Может быть, ей остаться здесь, отказаться от другого мужчины так же, как Дэвид отказался от другой женщины? Он дал ей ясно понять, что готов жить в соответствии с теми обетами, которые они дали. Она могла бы найти себе занятия в этом чудесном поместье, проводить ночи в его объятиях…

Нет! Она катастрофически близка к тому, чтобы полюбить Дэвида, но у нее нет сил и смелости на это решиться. Джослин быстро встала из-за стола, с напускной веселостью проговорив:

— Как поздно мы засиделись! Уже почти десять. Я вдруг так устала, что едва могу уследить за ходом нашего разговора. Дэвид взглянул на каминные часы.

— Ты права, — с сожалением согласился он. — А мне надо рано встать, чтобы ехать в Херефорд: завтра будут судить того грабителя. Сладких тебе снов, Джослин.

Он встал, собираясь поцеловать ее на прощание, но она уклонилась от поцелуя, чувствуя, что вот-вот заплачет. Ей стало понятно, что она должна как можно скорее уезжать из Уэстхольма, иначе она лишится остатков здравого смысла.

Наверху сонная уже Мари помогла Джослин раздеться, расчесала ей волосы и уложила в постель, после чего отправилась в свою комнату в мезонине. Несмотря на усталость, Джослин ворочалась в постели, ей никак не удавалось уснуть. Полная луна лила свой серебристый свет в окно, будя в ней беспокойство и томление.

Джослин хотела было задернуть занавески в надежде на то, что темнота успокоит ее, но причина возбуждения была не в лунном свете, а в ней самой. Она болезненно ощущала свое тело, нежное прикосновение тонкой ткани сорочки к коже, легкое давление простыни, прижимающей ее к широкой кровати, а поток лунного света возбуждал ее, распалял жажду страсти. Джослин ощущала себя женщиной, которая слишком долго сторонилась мужчин.

В конце концов она встала с постели и прошла к окну. Луна, которая так терзала ее, плыла высоко в небе — извечная богиня женственности, которой так хотело поклоняться ее тело.

Где-то в доме пробили часы. Джослин насчитала двенадцать ударов. Полночь, час колдовства.

Она вдруг вспомнила, что так и не показала Дэвиду семейный портрет. Он еще не ложился — иначе она услышала бы его через дверь, соединявшую их спальни.

Поддавшись какому-то непонятному порыву, она накинула поверх сорочки шелковый пеньюар и вышла из своей комнаты. В коридоре она взяла подсвечник с тремя свечами, чтобы осветить себе дорогу вниз. Фантастические тени сопровождали путь по безмолвному дому, усиливая ощущение нереальности происходящего.

Дэвид сидел там, где она его оставила. Только теперь он развязал шейный платок и, сняв фрак, бросил его на спинку стула — августовская ночь была на редкость теплой. Его волосы были в беспорядке, словно он машинально ерошил их. На столе перед ним стояла недопитая рюмка бренди.

Мрачное выражение его лица, когда он увидел Джослин, отразило тревогу.

— Что-то случилось, Джослин? — Он вскочил ей навстречу.

Она покачала головой, тряхнув распушенными волосами:

— Нет, ничего особенного. Я не могла заснуть, а потом поняла, что забыла показать тебе одну вещь. Это подарок, который тебе сделал Стреттон. А может быть, и Уэстхольм.

— Любопытно. — Он улыбнулся одними губами и последовал за ней.

Остро ощущая его присутствие, она провела Дэвида в большую гостиную. Стреттон ее не подвел — портрет семьи Дэвида висел над камином. Она молча подняла канделябр, чтобы лучше осветить картину.

Он судорожно вздохнул, жадно вглядываясь в знакомые лица.

— Я понятия не имел, что этот портрет еще существует. Думал, что Уилфред его уничтожил.

— Хотел уничтожить, но Стреттон спрятал. Она снова вгляделась в изображение: да, Рейнольдсу удалось явственно передать атмосферу семейной любви.

— Твои близкие были тогда счастливы? — спросила она.

— Да. Особенно тогда, когда старшие мальчики были в школе. Моего отца вторая семья радовала гораздо больше, чем первая. Он, наверное, и понятия не имел, на какие гадости были способны его старшие сыновья. — Его взгляд снова ностальгически скользнул по портрету. — Или, возможно, он просто не хотел этого знать. Он был человеком мягким и не хотел неприятностей.

— Сильный характер — это у тебя от матери?

— Наверное. После смерти отца она сумела наладить свою и нашу жизнь. И я никогда не замечал, чтобы она сожалела о том, что потеряла. — Он прикоснулся к раме, гладя пальцами позолоченные деревянные завитки. — Возможно, она даже была рада, что освободилась от роли хозяйки баронского поместья.

Джослин завидовала уверенности Дэвида в себе — он спокойно принимает комплименты, что у него сильный характер, сам ни минуты в этом не сомневаясь. Сама она никогда не могла безоговорочно принять ни один комплимент. Похвалы в ее адрес будили в ней смутное беспокойство. Чувство собственной неполноценности незаметно поселилось в ней.

Взгляд Дэвида скользнул по гостиной. Джослин сгруппировала принесенную с чердака мебель вокруг трех персидских ковров, и огромное пространство парадной комнаты разбилось на уютные уголки. Свет от свечей отражался в натертом до блеска паркете, подчеркивая богатые, сочные краски ковров.