Девятый император - Астахов Андрей Львович. Страница 53

– Но он был ранен, дядя Хейдин.

– Раненый зверь всегда опаснее. Ты должен знать это, как охотник. Ты лучше объясни мне, как вы с Зарятой оказались в доме? Я же велел ждать меня в лесу.

– Это я виноват, – вздохнул Ратислав. – Я помочь хотел. Тебе и… Липке помочь. Прости, дядя Хейдин.

– Пойдем.

Ратислав вошел вслед за Хейдином в горницу. Обломки стола, черепки посуды и застывшая кровь на полу напоминали о сражении, но запах смерти уже выветрился. Хейдин подвел юношу к лавке, на которой лежало оружие половца Субара.

– Это тебе, – сказал он Ратиславу.

– Мне? – Ратислав не мог поверить своему счастью. – Это – мне?

– Это твои трофеи. Ты взял их в бою.

– Спасибо, дядя Хейдин! – Юноша схватил шлем, нахлобучил его на голову, потом взялся за саблю. Впрочем, обнажать он ее не стал, только подержал, положил обратно. Затем взялся за лук.

– Этот лук показался мне неплохим, – сказал Хейдин. – Хотя и твой хорош.

– Мой лучше, – уверенно сказал Ратислав, испытав натяжение половецкого лука. – Я свой на этот не променяю!

– Дело твое. Твой подарок, поступай с ним, как знаешь.

– Дядя Хейдин! – Юноша представлял собой забавное зрелище: в потертом залатанном полушубке, в лаптях, надетых на обмотки, и в половецком стальном шлеме с бармицей и наносной стрелкой. – Дозволь слово молвить, не прогневись! Прошу тебя, не откажи, возьми себе в отроки. Буду служить тебе верой и правдой, жизни за тебя не пожалею.

Надо же как бывает, подумал Хейдин, глядя на Ратислава. Двадцать два года назад он сам вот так же стоял перед Йондуром Брео из Лима, таорийским рыцарем, так же просил взять его на службу. В ту пору Йондур Брео казался ему самим Тарнаном, богом войны. Боги, как же давно это было! Будто в какой-то далекой чужой жизни, в полузабытом сне, который иногда так хочется вспомнить, а иногда – побыстрее забыть. Как же странно и причудливо судьба меняет человеческие роли – вот и он стал учителем, и у него появился ученик, да какой! Йондур Брео высоко оценил бы выстрел, который сегодня спас Заряту.

– Так берешь? – с надеждой спросил Ратислав.

– Беру, – Хейдин подал парню руку. – Но сейчас оставь меня одного. Забери свое оружие и ступай с Богом.

– Хорошо, дядя Хейдин.

Ратислав ушел счастливым. Но Хейдин больше не думал о нем. Едва юноша ушел, ортландец поспешил к соседям. Дверь ему открыла пожилая женщина – сначала охнула в испуге, потом, присмотревшись, узнала героя дня.

– Никак, боярин Олекса Бориславич? – Женщина согнулась в поклоне. – Милости просим, честь-то какая!

– Как Липка? – спросил Хейдин, ступив за порог.

– А что Липка? – Женщина перестала улыбаться. – Ушла она.

– Как ушла? – не понял Хейдин.

– А так, боярин. Посидела, пока на дворе-то у вас народ был, а как успокоилось все, оделась да и ушла. Я ее не держала, думала, она к тебе пошла.

– Понятно, – Хейдин помрачнел. – А Зарята?

– Спит, яко ангел. Поначалу все как в бреду был, рассказывал, как ты, боярин, не в обиду тебе будет сказано, всех татей один порубал, а потом умаялся, уснул. Проснется, так мы его покормим, али как?

– Покорми, – Хейдин сунул женщине последнюю оставшуюся у него серебряную монету. – Вот, возьми. А куда Липка пошла?

– Благослови тебя Бог, боярин Олекса Бориславич, за щедрость твою великую… А не знаю, куда она пошла. Сказала только, что ей побыть одной надобно. Так и сказала!

Хейдин посмотрел на широкое глуповатое лицо крестьянки. Женщина смотрела на него с подобострастием. Сегодня он стал героем для всей деревни. Но душа его болела, и новость о том, что Липка ушла неведомо куда, еще сильнее разбередила эту боль.

– Добро, – буркнул Хейдин. – Если моя родственница придет, дай знать. Я дома буду.

Во дворе он застал целую делегацию, женщин, пришедших по слову старосты убирать дом и с ними хмельного мужичка с большой корзиной. Увидев Хейдина, мужик снял шапку, начал бить поклоны.

– Прими, боярин-ста, от старосты нашего! – провозгласил мужичок, вручаю ортландцу корзину. – Откушай на здоровье!

В корзине оказался круглый ржаной хлеб, фунта два жареной говядины, лук, чеснок, добрый кусок белорыбицы и кухоль медовухи. Есть Хейдину не хотелось, после всего случившегося даже думать о еде было тошно. А вот мед пришелся кстати. После первых же глотков хмель ударил Хейдину в голову; медовуха оказалась крепкой.

– Тебя как звать? – спросил он мужчика.

– По-православному, али как? – Мужичок снова сорвал с головы шапку. – Когда крестили, Симеоном назвали. А так все Кисляем кличут.

– Пойдем, Симеон Кисляй, выпьешь со мной.

– Господь с тобой, боярин-ста, как же можно?

– Можно, – Хейдин повел оробевшего мужика в дом. – Один пить не приучен…

Хейдин лежал на постели в углу горницы и слушал загадочные шорохи в темных углах. Горница казалась пустой и безжизненной. Бабы прибрались в доме, отмыли кровь со стен и соскребли пропитанную кровью землю на полу, но вернуть прежний уют не получилось. Без Липки и Заряты дом был пуст. В голове ортландца шумело от выпитого меда. Утолив первую жажду, Хейдин потом пил умеренно, больше подливал Кисляю, который опьянел так, что Хейдин сам повел его к воротам, опасаясь, что мужик упадет и замерзнет у Липки во дворе. Потом Кисляй бил поклоны и распевал что-то залихватское, удаляясь от дома по улице и выписывая при этом от плетня до плетня замысловатые кривые. Теперь мужик до самой смерти будет к всеобщему восторгу рассказывать историю о том, как сподобился пить с новгородским боярином. И ему, конечно же, никто никогда не поверит.

Приближение Липки заставило его забыть о крестьянине по имени Симеон Кисляй. Он ощутил это приближение не чувствами, а сердцем; сначала его заставила вздрогнуть мимолетная тень, промелькнувшая за окном, потом он услышал легкие шорох и шаги в сенях. Он нарочно оставил с вечера дверь открытой. Липка вошла тихо и робко, будто входила в чужой дом. Вошла и опустилась на лавку у двери, не снимая тулупа и платка с головы.

– Я искал тебя, – сказал Хейдин. – Где ты была?

– Ходила на погост, – Липка помолчала, – к матери ходила. Разговаривала с ней.

– С мертвой?

– Она для меня живая. А где Зарята?

– У соседки. Когда я заходил вечером, он спал. Я беспокоился о тебе.

– Правда?

– Мне показалось, ты… была не в себе. Я очень переживал за тебя. Прости, я должен был быть рядом с тобой.

– Это судьба, – девушка все же сняла тулуп, осталась в темном шерстяном платье. – Мать изнасиловали, и мне то на роду писано. В этот раз ты вмешался. Я сегодня матери так и говорила. Может, смилостивился Бог, не допустил, чтобы я судьбу ее повторила.

– Не думай об этом, Липка. Все кончилось. Нет больше этих псов.

– А знаешь, о чем я думала, когда разбойник с меня платье срывал, и рот мне тряпкой завязывал? О том, что не смогу я после всего этого любимому своему принадлежать. Опоганят меня, осквернят поцелуями своими грязными, семенем своим собачьим, и стану я от срама лицо свое прятать. А срам-то этот ни слезами, ни водой ключевой не смоешь! Мамка моя про то знала, всю жизнь прожила с такой отметиной. Кому я буду нужна опоганенная?

– Ты неправа, Липка, – Хейдин сел рядом с ней на лавку. – Тот, кто любит тебя, не посмотрит на все это. Ты для него останешься чистой, как вода в роднике.

– Все вы так говорите, – с горечью сказала Липка. – А вот если бы ты не успел, пришел после того, как… Взял бы меня в жены такой?

– Взял бы, – уверенно ответил Хейдин. – Клянусь ликом Денетис, взял бы!

– И перед людьми не краснел бы за меня?

– Я бы гордился тобой.

– Мне ведь сейчас трудно с тобой говорить, Хейдин. Знаешь, почему? Я ведь как тебя увидела в первый раз, сразу поняла, что ты моя судьба. Знаю, что ты из другого мира в наш пришел, только вот зачем, не могу понять. Мне про тебя еще мамка-покойница говорила, много лет назад. Она много раз повторяла, что будет у меня муж из чужедальней стороны, но светлый, будто ангел небесный.