Девятый император - Астахов Андрей Львович. Страница 62

– Соглашайся! – повторил какой-то пьяный голос. Гости закричали, захохотали, завыли, вновь начали швырять в осужденного объедки. Дамы демонстративно заголялись, пытаясь привлечь его внимание. Ди Гайл с ненавистью смотрел на них.

– Нет! – сказал он.

– Чего же ты хочешь? – спросил император, которому фаворитки посыпали голову золотым порошком. – Может, ты хочешь мальчика? Или овцу? Эй, приведите ему овечку!

– Кубок вина! – потребовал ди Гайл, когда хохот вокруг подиума стих.

Карлик вынес ему большую стеклянную чашу, полную густого ароматного хинта. Ди Гайл взял чашу двумя руками, поднял над головой.

– Пью за пришествие царства правды и света, – провозгласил он, – и за погибель царства лжи, тлена, колдовства и разврата! Хвала Единому, единственному и вечно живому Богу нашему!

Пирующие притихли. Шендрегон в ярости закусил губу. Ди Гайл допил вино и швырнул чашу на пол. В следующую секунду все услышали голос Тасси.

– Если бы ты принял мою любовь, ты был бы помилован. Но ты отверг радость и наслаждение, и потому недостоин жить. Теперь ты умрешь, как жалкий раб, вопя и корчась от боли. Палач, начинай!

Помощники раздели генерала, привязали к раме. Ди Гайл громко читал молитвы. Палач начал с ломиков. По залу отчетливо раздался жуткий треск переламываемых костей. Некоторые из пирующих шумно выблевывали съеденные яства и выпитое вино. Темные сущности наслаждались жестокостью, питаясь болью казнимого. Человеческая оболочка протестовала против зверства. Наложницы Шендрегона лишились чувств. Ди Оран, пожелтевший, как пергамент, отвел глаза от эшафота.

Ди Гайл умер, не издав ни звука. Он молчал, когда палач сменил ломик на свежевальные ножи. Он молчал, когда палач сменил ножи на топор. Тасси поняла, что генерал умер, когда поток боли и страдания, идущий от эшафота, прервался. Ее голод остался неутоленным.

– Первые врата Безмолвия уже открыты, – шепнула она ди Орану. – Время открыть вторые. Наши враги думают, что они победили. Пусть думают. Это нам на руку. Пора стать полными хозяевами в Гесперополисе.

– Ты говоришь об императоре? – шепотом же спросил ди Оран.

– О новом императоре. Императоре-маге, который сможет принять на себя силу Заммека. И я даже знаю, кто может стать таким императором.

Староста Дорош сдержал слово: дрова для погребального костра привезли еще утром. Священнику Хейдин объяснил, что Акун был язычником и просил позволить ему похоронить друга по языческому обряду. Отец Варсонофий не одобрил этой идеи, но и возражать тоже не стал.

За один галарн четыре чудовоборских мужика согласились вырыть большую яму на опушке леса, совсем недалеко от дома Липки – места последней битвы Акуна. Земля была промерзшая, но мужики упорно долбили ее заступами, честно отрабатывая запрошенную плату.

Костер для Акуна был сложен прямо над ямой. На положенные над ямой лесины Хейдин уложил несколько рядов хвороста, а на них – тело старика, обернув его в чистую холстину, принесенную женщинами. Рядом с Акуном он положил обломки боевого шеста, бандольеру с орионами, и свой сломанный меч, свой Блеск, который так же, как и старый милд, принял в Чудовом Бору свой последний бой. На грудь Акуну ортландец поставил ковш с медом. Рядом с большим костром был сложен меньший, в половину человеческого роста, на который Хейдин положил завернуое в платок сердце Йола ди Криффа.

Погребальные костры зажгли на закате. Хейдин, Ратислав, Липка и Руменика следили за тем, как разгорается пламя. Издалека за обрядом языческих похорон наблюдали с десяток ребятишек, для которых зрелище огненного погребения было всего лишь интересной диковинкой, да еще несколько стариков и старух, приковылявших посмотреть, как будут хоронить старика по чужеземному обычаю. Огонь, поначалу слабый, охватил сначала малый костер, дрова запылали, и пламя поглотило сердце отца Руменики, избавив Йола ди Криффа от проклятия и даровав ему покой. Хейдин так и не решился сказать девушке, чье сердце он предал сожжению. Сейчас, пока свежа скорбь по Акуну, этого не стоит говорить. Когда-нибудь он скажет ей об этом. Когда-нибудь в будущем.

Багровые языки пламени постепенно охватывали хворост, подкрадывались к чернеющему на вершине костра телу. И разом полыхнуло; из недр костра вырвался дремавший до сих пор огонь, забушевал с ревом, охватил Акуна. Налетевший ветер еще больше раздул пламя. Хейдин попятился назад – жар от костра стал невыносимым. Руменика плакала, спрятав лицо в ладонях. Липка плакала, не пряча лица.

Бушующий огонь поднялся в ночное небо, в темноту полетели мириады искр. И Хейдин увидел, как из пламени к небесам вылетела яркая зеленая звезда. Душа Акуна ушла в вечность.

Костры горели долго. Первым погас малый костер – он прогорел до маленькой кучки пепла. Хейдин смотрел в умирающее пламя. Завтра он придет, чтобы засыпать остывший пепел и оплавленное железо землей. Так когда-то хоронили королей-тунгов Ортланда, только над их могилой еще насыпали курган. Акуну не нужен курган – он не был королем. Он был воином, каких в этом мире и в прочих мирах можно пересчитать по пальцам одной руки. Память о них долговечнее каменных надгробий и высоких курганов.

Взявшись за руки, они поклонились догорающему костру и пошли домой, чтобы нехитрой трапезой помянуть старого милда. Первым зарево заметил Ратислав и сказал об этом Хейдину. Ортландец посмотрел на юго-восток – ночное небо над горизонтом было освещено дрожащим багровым светом.

– Как будто гроза, – сказал Ратислав. – Небо по Акуну свечку затеплило.

– Это тоже погребальный костер, – сказала Руменика. – Мы с той стороны ехали. Это город горит.

Глава восьмая

Торжок полыхал.

Воевода Радим с тоской смотрел на черные столбы дыма, выраставшие над городом. Посад был почти весь охвачен пожарами. Со стен детинца воеводе было видно, как в дыму и пламени у горящих домов мечутся люди – обожженные, полуослепшие от дыма, обезумевшие. По городу носились группы всадников на маленьких гривастых лошадях, рубили и топтали убегающих людей, подхватывали их узлы и корзины и неслись дальше, сея вокруг себя смерть.

Монголы ворвались в Торжок по льду Тверца. Часть их конницы, пытаясь обойти укрепления посада, напоролась на вкопанные рожны, но основная сила потоком втекала в посад, обозначая свой путь вспыхивающими пожарами. Радим тут же отдал приказ своим воинам и сторонникам отходить в детинец. С воеводой в детинце было тридцать человек – десять новгородцев и два десятка ополченцев-сторонников, вооруженных рогатинами и луками. Здесь были Прокоп Псковитянин, Халзан, Василь Пятка, Хлуд и другие его ратники. Яков Млын, Ларион и еще два десятка дружинников оставались в посаде. Радим был в страшной тревоге, ходил по пряслам, пытаясь определить, с какой стороны враг пойдет на детинец. Ратники на стенах были готовы к бою: у бойниц лежали полные стрел колчаны, приставлены были сулицы. [41] Холопы варили в больших котлах кипяток для незваных гостей.

С берега Тверца раздавались гулкие удары – будто кто-то колотил в огромное било. [42] Прокоп подошел к воеводе, обратил внимание на странный звук.

– Чаю, монголы, пороки [43] свои к стенам тащат, – догадался Радим. – Чтобы их до детинца дотащить, надобно путь расчистить, вот они и ломают дома, путь для пороков прокладывают.