Время больших ожиданий - Паустовский Константин Георгиевич. Страница 86
Наконец из Одессы пришло радио, что «Пестель» вышел в Батум и будет в Севастополе через сутки. Тогда я перебрался на пристань. Нас было несколько человек, дожидавшихся «Пестеля». Нам разрешили ночевать на пристани, в каморке, заклеенной пожелтевшими расписаниями пароходных рейсов.
Я с радостью переселился хоть на несколько часов в эту каморку. В ней стояла в углу еще теплая чугунная печка.
Это тепло показалось всем нам истинным чудом, таким неслыханным счастьем, что одна пожилая женщина, сидя около печки, даже расплакалась.
«Пестель» пришел утром. Из совершенно мертвого моря вдруг возникли далекие и красивые очертания старинного парохода с острым носом и бушпритом. Он весь еще был окутан туманом, лежащей на горизонте загадочной желтоватой мглой и медленно приближался к Севастополю. Город тоже лежал в красноватой дымке, позолотевшей от солнца.
Свежий морской день, созданный из легкого холода и легкой синевы, был прекрасным. Но еще более прекрасным, любимым и незаслуженно покидаемым показался мне Севастополь, когда над его бухтами, онемевшими от безветрия, раздался требовательный гудок «Пестеля». Он как бы разбил на сотни осколков застоявшуюся тишину. И осколки эти, звеня, полетели вдоль туманно-синих прибрежий, чтобы упасть с последним жалобным звоном у мыса Айя, Ласпи, у Фороса, Меганома и Карадага – у всех мысов и накатанных пляжей еще не пробужденной от полусмерти, изголодавшейся, но всегда волшебной Тавриды.
В день отъезда Севастополь снова предстал передо мной величественным, простым, полным сознания своей доблести и красоты, предстал русским Акрополем – одним из лучших городов на нашей земле [12] .
12
Заканчивая эти заметки, хочу привести еще один малоизвестный путевой очерк отца – «Севастополь». Он впервые был напечатан в 16З-м номере «Моряка» 23 февраля 1922 года. Под заголовком была проставлена запись: от нашего специального корреспондента.
СЕВАСТОПОЛЬ
На шестой день после отхода из Одессы «Димитрий», стоявший в душном тумане в двадцати шести милях от Севастополя, получил радио о том, что в Севастополе ясно и тихо. Пароход снялся с якоря и, медленно работая машиной, окунулся в морозный, ослепительно-белый от солнца туман. И вдруг случилась одна из странных морских причуд – туман отрезало словно бритвой, и он остался позади черной колышущейся стеной. Впереди было солнце, тишина и необычайно прозрачные дали, в которых резкими гранями вычерчивались медные слитки Крымских гор.
Тысячи чаек подняли вокруг бортов снеговой танец, и в дымах, в жарком солнце, в причудливости малахитовых бухт встал из тихо шумящих волн Севастополь, город солнечной тишины, херсонского желтого камня, якорей, ядер, старинных бронзовых мортир, позеленевших памятников, окруженный синим кольцом высокого моря, овеянный памятью обороны, памятью лейтенанта Шмидта, восстаний и вспышек во флоте.
В Севастополе поражает тишина. И только потом, дня через два, начинаешь понимать причину этого безмолвия севастопольских улиц. Это – голод. В городе нет лошадей, и только изредка, три-четыре раза в день, проплетается по Нахимовскому проспекту тощая кляча.
Город сжат мертвым кольцом. Бахчисарай, Байдары, Ялта, Евпатория вымирают. Одесса еще не знает сотен бродящих по улицам, качающихся от истощения людей, жадно следящих за тем, что вы несете. Если хлеб, хотя бы четверть фунта, – вокруг вас собирается плачущая, умоляющая толпа, вас хватают за руки, рвут по кусочкам хлеб, подбирают крошки. И севастопольцы особенно тщательно заворачивают хлеб и прячут его под пальто.
Грабежи все учащаются: за прошлый месяц было их свыше 1000.
В бухте с рассвета до позднего вечера погромыхивает лихорадочная ружейная стрельба: бьют бакланов, мясо которых нестерпимо пахнет рыбой. Его вымачивают в уксусе и едят. На Нахимовском окна магазина «Комитета помощи голодающим» завалены восточными сладостями, фруктами, копченой рыбой и бутылками с крымским вином. На этикетках бутылок марка: «вино комиссии помощи голодающим».
А в порт втягиваются ежедневно тяжелые иностранные суда с мукой, рисом, сахаром. Разгружаются, цветя на солнце флагами, у пристаней внешторга, против серых бездымных броненосцев. Но приход иностранных судов не уменьшает толпы голодных – внешторговская мука вылеживается в амбарах.
Порт оживлен. К Графской пристани пристают, бурля зеленоватый малахит бухты, моторные катера, вползают на рейд мимо брандвахты итальянцы, греки, турки, и в глубине гавани, в дыму и солнце, высятся подъемные краны.
Стоит на якоре серая стройная «Жанна», привезшая в Россию генерала Слащева.
И только на Историческом бульваре, безлюдном, бесконечно пустынном, когда по вечерам Корабельная сторона зажигает огни и светлые бухты засыпают в чуть видной закатной дымке, дымке ранней крымской весны, – на минуту забываешь об умирающем, истощенном, тяжело молчащем городе, скованном мертвым кольцом.