Хазарский словарь (мужская версия) - Павич Милорад. Страница 60

В то время в монастыре Сретенья жил молодой монах по имени Лонгин. Он был отшельником и чувствовал себя лебедем, который, расправив крылья, ждет порьтва ветра, чтобы заскользить по воде. У самого Адама, крестившего дни, не было такого чистого слуха, как у него. А глаза его были как те осы, которые переносят святую заразу. Один глаз мужской, другой женский, но в каждом по жалу. И он видел добро также зорко, как ястреб цыпленка. Он часто повторял: «Каждый из нас легко мог бы выбрать в пример кого-то лучшего, чем он сам; так дух сотворил бы от земли до неба подобие лестницы Иакова, и все оказалось бы связано и приведено в равновесие легко и радостно, потому что нетрудно следовать за кем– то, кто лучше тебя, и слушаться его. Все зло происходит оттого, что на этом свете мы постоянно оказываемся перед искушением слушать и брать в пример тех, кто хуже нас…» Когда он заказал мне переписать для него житие святого Петра Коришского, который на пятый день поста узрел нестареющий свет, стоял сумрак, и птицы черными молниями падали в свои гнезда среди ветвей. С такой же стремительностью взлетали мои мысли, и я чувствовал, что не имею сил противостоять ощущению пробуждающейся во мне силы. Я сел переписывать житие святого Петра Коришского и, дойдя до того места, где говорилось о длительности поста, вместо пяти дней написал пятьдесят и в таком виде отдал переписанную книгу молодому монаху. Он взял ее с песней на устах, прочитал в тот же вечер, а на следующий день по ущелью прошел слух, что монах Лонгин начал великий пост.

Пятьдесят один день спустя, когда Лонгина похоронили в монастыре Благовещения, прямо под самой горой, я решил больше никогда не брать перо в руки. С ужасом смотрел я в чернильницу и думал: слишком много костей в тесной душе. И решил искупить свой грех. Пошел утром к игумену и попросил направить меня в скрипторий монастыря Св. Николая помощником про-токаллиграфа Никона Севаста. Игумен согласился, и когда я там появился, Никон привел меня в келью, где он работал, и где пахло семенами тыквы и шалфеем, который, по мнению монахов, умеет молиться. Монахи на четыре-пять дней брали из других монастырей или у странствующих торговцев с Украины книги, которых не было в их монастыре, и давали мне, чтобы я быстро заучивал их на память. Потом книги возвращали назад, хозяевам, а я месяцами изо дня в день диктовал выученный текст, который записывал своим пером протокалли-граф Никон, Он чинил перья и рассказывал мне о красках: одна только зеленая не была растительного происхождения, ее получали из железа, все остальные он цедил из растений и разноцветными буквами украшал книги, которые мы писали. Так я зашагал в паре с Никоном, как мужские дни в неделе. Он был левша и работал левой рукой, скрывая от правой, что делает. Писали мы целыми днями, а когда работы не было, Никон расписывал монастырские стены, однако это он вскоре забросил и целиком посвятил себя книгам. Так мы спускались в свою жизнь – медленно, ночь за ночью, годами.

В 1683 году, на святого Евстратия Сербского, такой мороз вышел сеять свое просо, что собак брали с собой в постель, а сапоги и зубы потрескались от стужи. Галки на лету замерзали в зеленом небе и падали камнем, оставляя высоко в воздухе свой крик. Язык ощущал лед губ, не чувствовавших больше языка. С другого берега застывшей во льду Моравы завыли ветры, а вдоль ее русла из-под ледяной корки торчал, как серебряная щетина, заиндевевший камыш. Плакучие ивы стояли в клетках из обледеневших веток, вмерзших в реку. Сквозь мглу виднелись застывшие почти на одном месте одинокие вороны, с трудом вытаскивающие крылья из белой гущи соленой влаги. А в высоте, над холмами, между 1 которыми лежал мороз, по недоступному взгляду пространству неслись, прощаясь со всем этим, мысли – Никона и мои,– беспорядочные, как быстрые летние облака, и с ними улетали и все наши воспоминания, тягучие, как зимние болезни. А затем, в марте, на Крестопоклонное воскресенье, опустили мы в котел с кипящей фасолью горшочек ракии, разогрели ее, выпили, поели и навсегда покинули монастырь Св. Николая. На Белград мы свалились вместе с первым и последним в том году снегом, отстояли службу по белградским первомученикам Стратонику, Донату и Хермилу и начали новую жизнь.

Мы стали бродячими писарями, и наши перья и чернильницы путешествовали через воды и границы государств. Для церквей мы теперь почти не работали, а переписывали книги на разных языках. Теперь мы делали это не только для мужчин, но и для женщин, ведь мужские и женские истории не могут заканчиваться одинаково. За нашей спиной оставались реки и равнины (имена которых мы уносили с собой), смердящие взгляды, кольца с ключами, висящие в ушах, дороги, засыпанные соломой, связанной узлом птичьими клювами, дымящиеся деревянные ложки и вилки, сделанные из ложек, а в Духов вторник тысяча шестьсот восемьдесят четвертого года вошли мы в столицу империи – Вену. Большой колокол на церкви Святого Стефана Венского начал отсчитывать нам часы, мелкие – торопливо, будто роняя с башни ножи, а крупные – торжественно, как будто ночь вокруг храма приносит и кладет яйца. А когда мы вошли в полумрак под этой башней, над звонким каменным полом спустились на длинных нитях полиелеи, похожие на зажженных пауков, а вокруг них поднимался запах воска и, устремляясь наверх, принимал форму церкви, облекаясь камнем стен, как тело одеянием. Не было видно ничего, однако чем выше поднимался взгляд к вершине башни, тем гуще становилась тьма, так что можно было ожидать, что там, в этой густоте, на самом верху, в любой момент может прерваться нить, на которой на дне церкви висит свет… Здесь мы нашли новую работу и узнали нашего нового хозяина, господина Ав-рама из благородного рода Бранковичей *, человека, который умеет водить пером и церкви строит саблей. О нем я скажу только одно или два слова, потому что боялись мы его так же, как и любили.

Люди считали, что Бранкович водится с нечистой силой, что в молодости он сорок дней не умывался, наступил черту в ужин и превратился в колдуна. На каждом плече выросло у него по хвосту волос, он стал ясновидящим, в марте его одолевала сонливость, всегда и во всем ему сопутствовал успех, он был способен на многое, причем не только телом, но и духом, который, пока его тело спало, парил подобно стае голубей, вызывал ветер, гнал облака, приносил и уносил град и бился с заморскими колдунами за урожай и скотину, молоко и хлеб, не давая им завладеть богатствами своего края. Поэтому люди верят, что Бранкович встречается иногда с ангелами, и говорят о нем: «Там, где меньше колдунов, там и меньше хлебов». Рассказывают, что он принадлежал к колдунам второй ложи, вместе с скадарскими визирями и плавогусиньскими бегами, и в одной стычке с колдунами из Требинья одолел требиньского пашу Мустай– бега Сабляка **, из третьей ложи. В этом бою, где как оружие использовались песок, перья и ушата, Бранкович был ранен в ногу и после этого взял себе вороного коня – султана всех коней, который ржал во сне и тоже был колдуном, так что хромоногий Бранкович во время сражений скакал верхом на душе своего коня, превращенной в соломинку. Кроме того говорили, что в Царьграде он во всем покаялся на исповеди и после этого перестал быть колдуном, так что теперь скотина в Трансильвании больше не пятилась, когда он проходил мимо стада. Вот такой человек, который спит так крепко, что нужно сторожить, как бы кто не перевернул его головой в ту сторону, где ноги, после чего можно и не проснуться, такой человек, принадлежащий к тем, кого в могилу кладут вниз животом и любят и после смерти, такой человек нанял нас писарями и привел в принадлежавшую ему и его дяде, графу Георгию Бранковичу, библиотеку. И мы потерялись среди книг, как на улице с массой ответвляющихся тупиков и поворачивающих лестниц. На венских рынках и в подвалах мы покупали для кира Аврама рукописи на арабском, еврейском и греческом, и я заметил, рассматривая дома на улицах Вены, что они расставлены один возле другого, как книги на полках в библиотеке Бранковича. И я подумал, что дома больше всего похожи на книги: столько их вокруг, а лишь в некоторые из них заглянешь, и еще меньше тех, куда зайдешь в гости или остановишься в них надолго. Чаще всего тебе предназначена какая– нибудь корчма или постоялый двор, чужой шатер, в котором проведешь одну ночь, или подвал. И редко, очень редко случается так, что непогода занесет в дом, где ты уже бывал, и ты переночуешь там снова, вспоминая о том, где ложился в прошлый раз и как все было совсем другим, хотя вместе с тем и таким же, и в каком окне видел весенние зори, а через какую дверь уходил в осень…