Должно было быть не так - Павлов Алексей. Страница 29

— Пожалуй, ты прав. Переволновался я.

— Кулаки-то чего разбиты?

— Драться пришлось.

— С кем? С мусорами??

— Нет. Посадили сначала с сумасшедшим, но, по-моему, он косит. Всю ночь по хате на мотоцикле ездил. С ним и повздорили. Потом к спортсмену перевели.Между прочим, он тебя знает, тебе от него привет. Артамонова из альплагеря «Эльбрус» помнишь?

— Конечно.

— Это он. Удивился, что ты в тюрьме.

— А он почему на Петровке?

— Тоже какие-то большие деньги, я особо не интересовался. Этапа на Украину ждёт.

— Вот, Артём, и знакомые пошли. В общем, хорош делиться впечатлениями. А то ты как первый день заехал. Чифирнем и в бой? Без тебя азарта нет.

— Согласен. А ты что, чифиришь?

— Нет, я вприглядку.

И полетели масти перелётными птицами.

Всемогущее время лечит. Сидя за письменным столом перед широким окном с видом на самый красивый на земле город, держа в руке «Паркер» с золотым пером и описывая тюремные дела, ловлю себя на том, что шире и светлее представляются камеры, в которых сидел, настойчиво чудится в них дневной свет и солнце. А между тем, неправда это. Страшна и неприемлема человеку йотенгеймская тюрьма. Серьёзная, господа, школа.

Голодать оказалось не так трудно, как ожидал, соблазна съесть что-либо тайком не возникало. Один лишь раз не удержался и положил на язык одну крупинку соли. Увидев, как я зажмурился от удовольствия, Артём сокрушённо покачал головой и не сказал ничего. С удовольствием вдыхая запахи, помогал Артёму резать колбасу, хлеб, чистить лук, что было вовсе не мучительно. Вова несколько дней что-то помечал в тетради, всякий раз глядя на часы. Наконец объявил мне:

В среднем за сутки, с учётом времени сна, ты выкуриваешь одну сигарету за 12 минут. Это невозможно. Надо завязывать.

— Володя, — отвечаю дружелюбно, — кому надо? Ты забыл: страсть как люблю курить. Покурим?

Вова только рукой махнул:

— Между прочим, на общаке с куревом вообще голяк.

— А я могу и не курить.

— Правда, что ли?

— Правда. Только не хочу. Обстановка не та.

— То есть?

— Воняет очень.

— Ты на что намекаешь?

— Володя, разве тебе так показалось?

— Ты сказал.

— Как есть, так и сказал.

— Не всегда нужно говорить как есть.

— Кто-то знает, когда?

Такого рода разговоры — пример тюремного скандала: основной смысл в подтексте, не за что ухватиться. А ошибёшься — беда. Но и в этом случае есть выход: демагогия и словоблудие. Недаром они выручают даже государственных руководителей. Если же не умеешь пользоваться такими инструментами — не ошибайся. — «Ты что, блядь, делаешь, собака!» — орёт один арестант на другого. Оскорблённый тут же возвышается в самоощущении и обращается к хате:

— Вы слышали? Он меня блядью обозвал.

(А за это спрос.)

Но обидчик невозмутимо говорит:

— За напраслину — ответишь?

(И за это тоже спрос.)

— Отвечу. Все до единого слышали, как ты меня обозвал.

— Я тебя не обзывал.

— А «блядь» говорил?

— Говорил. Для связки слов. А обзывать не обзывал.

— А за «собаку» ответишь?

— За то, что назвал тебя по имени доброго и умного животного? За это спроса нет.

— Таким тоном только оскорбляют!

— Тебе показалось, братан.

«Павлов! На вызов!» Думал, к врачу. Пятый день го-лодовки, а на заявление никакой реакции. Оказалось, к врачу, но другому. Где-то на следственном корпусе оставили одного в пустой комнате с чистым деревянным крашеным полом. Сквозь решётку без ресничек льётся свет спокойным солнечным потоком, и так хорошо в тишине, что вспоминается детство. Даже курить взялся как будто украдкой. И очень долго никуда не зовут. Наконец вызвали в соседнюю комнату на «пятиминутку» — предварительную судебно-психиатрическую экспертизу. Среди вопросов, заданных мне психиатрами, особо рассматривались два: признаю ли себя виновным, и почему на тюремной карточке стоит не та статья, по которой мне предъявлено обвинение. На первый ответил отрицательно, на второй «не знаю». Косить не стал, хотя соблазн был. Видимо, и без того направят на Серпы. В своё время успешно удалось откосить от Советской Армии. Правда, далось нелегко. Два раза статья «годен к нестроевой в военное время» была опротестована призывной комиссией, но из больницы имени Кащенко, куда направляли на экспертизу, я возвращался с победой. Школьное увлечение психологией и психиатрией дало некоторые знания и такой вот результат. Разумеется, справки для спортивных соревнований о том, что здоров, я брал в врачебно-физкультурном диспансере, где медкомиссия не связана ни с поликлиникой, ни с военкоматом. Дела давние, но тут, конечно, раскопали. Несмотря на то, что в психоневрологическом диспансере по месту жительства числюсь как выздоровевший (это в своё время настала пора получать водительские права), — никто из врачей не рискнёт утверждать на пятиминутке, что я здоров, тем более что редкого арестанта можно назвать психически здоровым, если он провёл в Матросске или Бутырке больше одних суток. Лучше послать на стационарную экспертизу в институт им. Сербского, чем брать на себя ответственность. Получилось иначе. Пришли Ионычев с Косулей и ознакомили меня с постановлением о назначении экспертизы («пятиминут-ки») (то, что она уже состоялась, не смутило обоих), а заодно ознакомили с постановлением этой экспертизы: «Установить вменяемость не представляется возможным. Направить на стационарную экспертизу в институт имени Алексеева» (переименованная больница Кащенко). Редчайший случай, когда больница берет ответственность на себя.

Врача, председателя комиссии на пятиминутке, я помню. Хорошо помню. Когда решался вопрос, служить ли мне в Советской Армии, она спросила меня (сколько лет назад это было…), хочу ли я в армию. Тогда, почувствовав в ней нечто нормальное и разумное, я сказал: «Вы знаете, нет. Я хочу учиться». — «А Вам не помешает статья?» — «Нет». Далее, здесь же, при мне, под смущённые улыбки членов комиссии, она объявила, что данные, полученные в результате стационарного обследования, не позволяют мне служить в Советской Армии в мирное время; только в военное. И вот мы встретились вновь. Она меня, наверно, не помнит. Тогда она была моложе. Одним словом, я почувствовал, что мой вопрос решён. Чем гнить в тюрьме, лучше стать невменяемым. В этом случае уголовное преследование прекращается, назначается принудительное лечение (а это, в случае экспертизы в Кащенко, — там же, т.е. почти что на вольной больнице), и через полгода я выйду на свободу под надзор врача по месту жительства. Методику психиатрического освидетельствования в Кащенко я знаю хорошо. Практически не напрягаясь и не строя из себя сумасшедшего, выдам все, что нужно для диагноза. Можно МДП, можно вялотекущую. Вторая проще и ближе мне по духу, если руководствоваться шкалой Кречмера. Выздороветь тоже не составит труда.

«Все, идите, Павлов, — закончила женщина наш разговор, — нет, стойте. К прокурору обращались?» — «Да». — «И что?» — «Ничего. Тишина». — «Как долго будете голодать?» — «Сколько смогу». — «Хорошо, идите». — «До свиданья». — «До свиданья».

«Я обязательно выйду отсюда» — говорил я себе, куря сигареты и вспоминая столь необычную встречу. Видимо, есть люди, которым не нужны доказательства, потому что у них есть глаза.

— У врача был? — поинтересовался Вова.

— Да.

— Что нового?

— Ничего. Все старое.

— Ты думаешь, тебе кто поверит, что ты умереть хочешь? Тебе не дадут умереть. Чего ты хочешь добиться голодовкой! Не надо пыль в глаза пускать.

— Володя, давай по порядку. Первое: умереть не есть моя цель. Моя цель жить. Второе: если мне не дадут умереть, это будет кстати. Третье: голодовкой я хочу добиться соблюдения закона. Четвёртое: в отличие от некоторых арестантов, мои слова не расходятся с делом; если в хате найдётся хоть один, кто считает иначе, — пусть обоснует.

Володя задумался. Наверно, нелегко ему согласиться, что правду можно говорить вслух.