Беатриса в Венеции - Пембертон Макс. Страница 28

Она попробовала заснуть, но сон бежал от ее глаз; она бредила наяву: ей казалось, что она видит Гастона, говорит с ним. Она невольно удивлялась тому, какую власть он приобрел над ней.

Почему с самого начала она почувствовала к нему необыкновенное влечение и решила во что бы то ни стало спасти его от угрожавших ему в Венеции опасностей? Она рисковала при этом не только собственной безопасностью, но и добрым именем, которым дорожит каждая женщина. Она знала только, что любит его первой пылкой любовью, и чувство это так сильно в ней, что она всем готова пожертвовать ради любимого человека. Одно имя Гастона уже волновало ее. Несмотря на все свое мужество, она в эту минуту так охотно прибегла бы к его защите и отдалась бы ему навсегда.

Она любила Гастона и, как настоящая женщина, находила ему тысячу оправданий. Ни одной минуты она не верила в то, что он может обмануть ее или может предать ее. Она все время думала только о том, что Гастон, кажется, действительно любит ее, и эта мысль помогала ей терпеливо переносить ужасные часы неизвестности и тревоги. Мало-помалу мысли ее стали путаться, она тихо заснула и видела во сне опять Гастона, видела, как он раскрывает ей свои объятия, и она с безумной радостью бросается к нему. Она спала в продолжение целого часа. Проснулась она с большим трудом, когда Фиаметта стала будить ее, чтобы обратить ее внимание на шум, раздававшийся внизу.

— Маркиза, — сказала она, — вы слышите, как там внизу шумят?

Беатриса быстро поднялась с постели, на которую она прилегла полуодетая, и испуганно оглянулась кругом. Начинался рассвет, свечи почти догорели, и в комнате было совершенно темно. Внизу за дверями ясно слышались чьи-то крики, поспешные шаги, звук сабель, там, видимо, происходило что-то особенное. Фиаметта разбудила свою госпожу после того, как сама проснулась от какого-то громкого голоса, раздавшегося с гондолы, подплывшей к дверям дома. Ей показалось, что это был голос Джиованни; обе они сидели теперь молча, прислушиваясь к тому, что происходит в доме; затем Беатриса накинула на себя капот и босая подошла осторожно к двери. Впоследствии она долго еще вспоминала, какой холодный был паркет и как она долго возилась с ключом, прежде чем ей удалось наконец отпереть дверь. Фиаметта же в это время куталась в простыни на постели и плакала и стонала, как маленький ребенок. Беатрисе наконец удалось повернуть ключ в замке, она приотворила чуть заметно дверь и стала опять прислушиваться. Она сначала не могла ничего рассмотреть в темноте коридора, но потом вдруг увидела труп солдата, неподвижно лежавший недалеко от ее комнаты; в груди его зияла страшная рана, фонарь его, еще горевший, стоял тут же на полу.

Глаза убитого были устремлены наверх в потолок; на него, по-видимому напали внезапно и застигли его врасплох. Это неожиданное зрелище так поразило Беатрису, что она в ужасе не могла двинуться с места, а между тем, она ясно сознавала в эту минуту, что человек этот убит ее друзьями, и они сами находятся где-нибудь поблизости от нее. Кто же, кроме друзей, мог придти в ее дом, когда все венецианцы будут бояться ее как заразы? Она думала о том, кто бы это мог быть, и не могла вспомнить ни одного имени, кроме Джиованни, да это был, очевидно, Джиованни, но откуда же он явился? И если это был он, то почему же вдруг везде воцарилось мертвое молчание? В коридоре не было видно ни души, она прислушивалась напряженно, но не могла расслышать ничего, по-видимому, тот, кто убил солдата, испугался чего-то и снова выбежал из дома. Но где же был да Понте и все остальные? Неужели он спал? Темнота кругом царила прежняя, ответа на этот вопрос не могло быть, надо было ждать, пока взойдет солнце и озарит, наконец, совершенно этот коридор и большую лестницу. Беатриса опять прикрыла дверь и в изнеможении прислонилась к ней.

— Они убили одного из солдат, Фиаметта, — сказала она шепотом, едва слышно. — Скажи мне, что, собственно, ты слышала? Я никого не вижу, мы совсем одни, дитя. Что, собственно, тебя разбудило?

Фиаметта встала и невольно содрогнулась, заметив, что дверь не совсем заперта.

— Кто-то крикнул, — сказала она. — Затем я слышала голос капитана, да, это был его голос, я это знаю наверное. Джиованни вернулся, я это тоже знаю, но, пожалуйста, маркиза, закройте дверь, мы и так все услышим. Боже, мой, как я напугана! Неужели они убьют нас, маркиза? Я так боюсь смерти, я еще так молода! И зачем им причинять мне зло? И почему это Джиованни молчит? Хоть бы он подал голос, ведь он знает, что мы ждем его с нетерпением.

Бедная девушка совсем растерялась, панический ужас овладел ею, она не сознавала больше, что говорит; она смотрела на эту приотворенную дверь, и ей казалось, что убийцы уже стоят за нею и сейчас ворвутся к ним и убьют ее. Маркиза, видя ее отчаяние, ничем не могла помочь ей, так как и сама она в эту минуту не могла себе дать отчета в том, что именно происходит в доме. «Если это Джиованни, — думала она, — хоть бы он пришел к нам». И, не веря возможности подобного счастья, она тоже, как обезумевшая, металась от окна к дверям и обратно, а Фиаметта, глядя на нее, невольно подумала: «маркиза тоже боится, значит, для нас все потеряно!»

Но маркиза не боялась, она была настолько мужественна, что уже приготовилась, как отвечать да Понте, когда он утром явится к ней за ответом; она не боялась его, не боялась также и убитого солдата, это зрелище потрясло ее только в первую минуту своей неожиданностью, но что действительно расстроило ее вконец, так это была полная неизвестность того положения, в котором они находились. Она не могла себе объяснить, почему друг, явившийся к ней на выручку, опять оставил ее во власти врагов. Она чувствовала, что не успокоится, пока не узнает всего; она велела Фиаметте одеться, взяла канделябр в руку и велела девушке следовать за собой.

— Мы должны знать худшее, — сказала она. — Если ты боишься, пройди со мной хоть немного. Нам необходим свет. Ты боишься Пауля да Понте, Фиаметта? Не бойся его, он страшен только для меня, он только мне одной может причинить зло, а я не боюсь его, следовательно, и ты можешь быть спокойна.

Говоря это, она собрала три свечи, оставшиеся незажженными на камине, и вставила их в свой канделябр. Фиаметта в это время тоже оделась и запаслась со своей стороны свечами. Затем они тихонько открыли дверь и осторожно вышли в коридор и оттуда прошли на площадку большой лестницы; свет от свечей освещал только эту площадку, боковые же ходы с колоннами оставались по-прежнему в темноте. Кругом царила мертвая тишина, и Беатриса в своем белом пеньюаре, с канделябром в руке, казалась каким-то неземным созданием, спускавшимся по ступеням лестницы. Она шла медленно, останавливаясь на каждой ступени, но все же не решаясь вернуться назад. И вдруг ей показалось, что близко от нее стоит кто-то. Она была уверена почему-то, что это был Гастон; она тихонько назвала его по имени, но никто не ответил ей. Она сделала опять несколько шагов и опять остановилась, прислушиваясь; кто-то совершенно близко от нее дышал ей прямо в ухо. Она подняла свечи повыше и увидела, что это был Пауль да Понте. Он стоял, спрятавшись за колонну, со шпагой в руке; увидев ее, он громко вскрикнул и бросился вперед в освещенное пространство; сейчас же вслед за ним появилась вторая фигура — это был Гастон де Жоаез, который считал минуты до восхода солнца, чтобы покончить со своим врагом. И вдруг внезапно явился свет и обнаружил ему местонахождение этого врага.

Да Понте быстро повернулся так, что свет падал ему теперь в спину; он стоял наготове, вытянув вперед свою тяжелую шпагу. Гастон был вооружен более легким оружием, но зато он владел им мастерски. И вот между обоими врагами началась ожесточенная борьба; они сошлись вместе и скоро в воздухе послышался резкий свист от размахов шпаги. Да Понте яростно нападал на своего противника, все время заливаясь громким насмешливым хохотом. Гастон молчал, он спокойно отражал все нападения своего врага, не утомляясь и не двигаясь с места, но все время настороже, так как ожидал, что его противник не постесняется прибегнуть к хитрости, чтобы покончить с ним. Беатриса стояла тут же, высоко подняв канделябр и освещая всю сцену. Она знала, что Гастон любит ее, и видела, что этот человек может убить Гастона; лицо ее было бледно и безжизненно; она переставала сознавать время и не замечала, как минуты проходят за минутами, а борьба все еще продолжается. Да Понте все еще смеялся, но вот Гастон ловким ударом шпаги коснулся его плеча, и по одежде да Понте потянулась струйка алой крови; да Понте перестал смеяться, он крепче закусил губы и нападал с удвоенной силой. Он чувствовал, что имеет дело с искусным противником, и впервые в голове его мелькнула мысль, как должен чувствовать себя человек, которому проткнули шпагой сердце. «Сначала почувствуешь боль, — думал он, — потом настанет бессознательное состояние, но если удар попадет не в сердце, а в легкие, тогда человек может протянуть дольше и скончаться при полном сознании». Многие таким образом погибли от его шпаги, но он их нисколько не жалел; теперь он чувствовал невольную жалость к себе и говорил себе мысленно: «Я умираю за эту женщину, так как мой долг велел мне остаться в ее доме», — и эта мысль несказанно тешила его самолюбие, он казался себе героем и боролся с отчаянной храбростью. Гастон, все внимание которого было устремлено на противника, чувствовал и знал, что Беатриса находится где-то поблизости от него, но он старался не думать о ней, чтобы не отвлекаться, и все же был уверен, что счастье в конце концов не изменит ему. Прошло еще несколько минут, вдруг Гастон почувствовал острую боль в руке и только вовремя успел отпарировать удар, который чуть не стоил ему жизни. Да Понте между тем нападал все яростнее и быстрее, так что надо было удивляться тому, что Гастон успевал отражать его удары. Наконец они остановились на секунду, чтобы перевести дыхание и собраться с новыми силами. Гастон чувствовал, что Беатриса стоит сейчас же за ним; он слышал даже, как она прошептала про себя: «он умрет, его убьют», но он не оборачивался к ней и не спускал глаз с да Понте; он старался прочитать на его лице волновавшие его чувства и то сомневался, то отчаивался совершенно в успехе. «Он очень ловок, но недостаточно терпелив, — думал про себя Гастон, — а между тем все спасение его в терпении».