Грехи людские - Пембертон Маргарет. Страница 25

– Боже, как же часто я скучаю без Джерома!

Элизабет затушила сигарету в стеклянной пепельнице.

– И я тоже, Луиза. Я тоже.

– Отплываем семнадцатого числа следующего месяца, – сказал ей Адам.

Элизабет в ночной рубашке сидела за туалетным столиком в спальне их кенсингтонского дома и расчесывала волосы. Адам уже разделся и лег. Вокруг были разбросаны проспекты разных судоходных компаний. В одной руке он держал блокнот, в другой – карандаш. Элизабет медленно опустила щетку.

– Семнадцатое – это как раз за три дня до моего исполнения концерта Моцарта. – Ее глаза встретились в зеркале с взглядом Адама.

– Я знаю. – В его взоре была такая твердость, какую раньше Элизабет видеть не приходилось.

Она обернулась и в упор посмотрела на него. Ее охватило ощущение deja vu [4]. Казалось, она сидит в ресторане «Савой» и слышит отцовские слова: «У тебя еще будет много других концертов, Элизабет. Целая куча! А сейчас самое главное, чтобы мы оставались вместе...»

Но несмотря на уверения отца, не было у нее множества концертов. Вообще долго не было никаких выступлений. Адам как-то признался, что называл ее отца эгоистичным чудовищем, не позволяющим дочери заниматься музыкой. И вот теперь он сам поступает точно так же. Элизабет не была уверена, осознает ли он, как в этом отношении похож на Джерома. Внимательно посмотрев Адаму в глаза, она пришла к выводу: да, осознает. Осознает и стыдится этого.

Его волосы были взъерошены, пижама расстегнута на груди.

– Ты нужна мне, Бет, – с какой-то удивительной детской простотой и откровенностью сказал он, словно угадав ее мысли.

Она испытала прилив нежности. Он нуждался в ней, любил ее, всегда с предельной добротой и терпением относился к ней. И вот сейчас он просит об одолжении. Он хочет чувствовать себя моложе своих сорока девяти лет. Ему необходимо сознавать, что он участвует в защите отечества на передовых рубежах. Он во что бы то ни стало решил избежать унизительного сидения в кабинете военного ведомства, в то время как другие, более молодые мужчины будут участвовать в боях.

По толстому ковру Элизабет подошла к Адаму. Он обнял ее за талию и крепко уткнулся лицом в гладкую нежную кожу под грудью. Она прижалась головой к его щеке. У Элизабет было такое чувство, словно она внезапно постарела.

– Хорошо, отплываем семнадцатого, – через силу выговорила она.

Адам движением плеч выдал свое облегчение. Он притянул ее к себе и усадил на постель.

– Я люблю тебя... люблю тебя... люблю, Бет, – сдавленно шептал он, задыхаясь от чувства внезапно нахлынувшей благодарности. Его руки были ловкими и быстрыми, когда он снимал с Элизабет шелковое белье. – Все у нас будет хорошо, дорогая, я обещаю. А сейчас я покажу, как ужасно люблю тебя...

Когда Адам уже спал, Элизабет осторожно, чтобы не разбудить его, соскочила с постели и набросила на плечи пеньюар. Было чуть за полночь, луна ярко сияла в небе, заливая комнату своим светом. Элизабет спустилась вниз, заварила чай и, попивая его здесь же, на кухне, думала о том, как было бы замечательно наконец забеременеть. В таком случае ей пришлось бы очень скоро возвратиться в Англию. Возвратиться к нормальной жизни.

Последние шесть лет ее преподавателем был профессор Хэрок, уроженец России. Он был очень строг к Элизабет. Его переменчивый и взрывной характер поначалу вызывал у нее чувство неподдельного ужаса.

Когда она доиграла произведение до конца, он сдержанно кивнул, выражая тем самым свое благорасположение.

– Что ж, недурственно, – сказал он. – Теперь это звучит темпераментнее, громче, и общее впечатление куда лучше. – Он улыбнулся, что случалось очень редко. – А теперь поговорим о Брамсе. Я настаиваю, чтобы вы не игнорировали его произведений.

Элизабет застонала, выражая свое сдержанное отчаяние. Разговоры о фортепианных концертах Брамса с преподавателем были чем-то вроде интимной шутки. Когда профессор Хэрок впервые предложил ей сыграть концерт Брамса, это предложение повергло ее в смертельный ужас: Элизабет категорически отказывалась, будучи уверенной, что нечего и пытаться сыграть такую трудную вещь.

– Глупости! – отрезал Хэрок и жестом заставил ее замолчать. – У меня вызывает возмущение то, что Четвертый концерт Бетховена, как и концерт Шумана, почему-то принято считать дамскими произведениями, тогда как концерт Брамса рассматривают как сугубо мужскую вещь. Дескать, только мужчина может рассчитывать на его удачное исполнение. Это просто смешно! Я уверен, что вы справитесь с этим концертом! После этого разговора Элизабет отправилась домой и с невероятным упорством разучивала ноты, а затем целых две недели героически боролась с партитурой, сложнее которой ей еще не приходилось встречать за свою исполнительскую карьеру.

– Подходите к партитуре творчески. Учитесь распределять свои силы, чтобы и самой испытывать удовольствие, сидя за инструментом, – советовал ей профессор Хэрок.

По мере сил она старалась следовать этим пожеланиям. Даже когда Элизабет не сидела за роялем, она мысленно воспроизводила музыку, все более и более убеждаясь в том, что никогда прежде ей не доводилось иметь дело с таким великолепным музыкальным произведением.

– Ну как, вы готовы? – спросил у нее профессор Хэрок, чувствуя ее волнение. – Тогда прошу вас, начинайте.

Она знала, что он не станет поправлять ее, а будет молчать на протяжении всего исполнения, пока она без подсказок не сыграет концерт целиком. Собравшись, призвав на помощь всю свою выдержку, Элизабет подняла руки и после секундного колебания опустила их на клавиатуру.

Музыка была поистине титаническая. Элизабет полностью растворилась в звуках, которые все дальше и дальше уносили ее душу. Тонкий ручеек пота струился у нее по виску. Элизабет полагала, что исполняла сложную музыку и раньше, но теперь поняла, что структура произведения Брамса значительно превосходит по сложности все, что ей когда-либо в прошлом доводилось играть. Эта музыка была сродни храму без сводов: она поднималась ввысь и уносила все мелкое и ничтожное прочь, требуя от исполнителя всех его сил.

Когда наконец Элизабет закончила, она была мокрая от пота, руки дрожали от усталости и огромного напряжения.

– Вот видите, – сказал профессор Хэрок с явным удовлетворением. – Стало быть, это можно сыграть? И вы только что это продемонстрировали.

Их взгляды встретились, и Элизабет охватил такой восторг, какого она никогда не испытывала прежде.

– Завтра мы попробуем опять с первых трех восходящих нот allegro non troppo.

От ее восторга не осталось и следа: она вспомнила о том, что должна сейчас ему сказать. При этой мысли тошнота подступила к горлу.

– В чем дело? – спросил он, увидев выражение ее глаз. Брови профессора хмуро сошлись на переносице. – Это все из-за Брамса? Он труден для вас?

Она отрицательно покачала головой и повернулась к профессору вместе с табуретом.

– Нет, – твердо ответила она и положила руки на колени. – Я хочу вам кое-что сказать.

Он недоуменно посмотрел на нее. Услышав, что Элизабет не будет участвовать в концертах, профессор Хэрок застыл как пораженный громом. Он никак не мог осознать, что ее не будет в Европе во время брюссельского конкурса, и что Элизабет даже не представляет себе, когда сможет вернуться в Европу.

– Но это невозможно! – вновь и вновь повторял он. – Не могу понять... Это что-то немыслимое! Невероятно!..

– Мне очень жаль, профессор, – смогла наконец произнести Элизабет. Ее голос от внутренней боли звучал неестественно.

– Жаль, вы сказали? – Он отодвинул свой стул и грозно поднялся во весь рост. – Вы сами-то понимаете, что говорите? Понимаете, от какой возможности отказываетесь? Боже правый, деточка! Да ведь вы одна из наиболее одаренных исполнительниц, которых мне когда-либо доводилось встречать! Я почти уверен, что вы сумеете победить в брюссельском конкурсе! И тогда устроители Международного конкурса исполнителей будут обивать ваш порог!