Господин Малоссен - Пеннак Даниэль. Страница 23

Но Жереми встал у меня на пути:

– Стой, Бен, не мешай ему играть!

Хадуш силой удерживал меня:

– Это правда, Бен, он играет! Он притворяется! Это Жереми его научил! Посмотри на него, он разыгрывает эпилептический припадок!

Неподвижный, что твой бартольдиевский лев [11] на своих каменных лапах, с сумасшедшими глазами и взмыленной пастью, Джулиус ровно вытягивал на одной ноте, чего мне и в самом деле никогда еще не доводилось слышать от него.

– Каков, а? Посмотри, какой он произвел эффект на зрителя!

Все повставали. Но это не было похоже на приближение оглушительной овации: зрители, оцепенев от ужаса, не могли еще решиться, они пока еще медлили перед тем, как кинуться прочь.

– Он играет! – повторил Жереми в зрительный зал, ободряюще махая руками, – это не настоящий припадок, он изображает эпилепсию!

Пока Жереми надсадно кричал, обращаясь к залу, Джулиус начал раскачиваться из стороны в сторону, все сильнее и сильнее, как статуя, которая вот-вот упадет… что в итоге и произошло: сначала он рухнул на спину, впилившись головой в пол сцены, ответившей глухим загробным стоном; затем он скатился ко мне все с тем же воплем, вырывавшимся у него из пасти, в которой, как пламя, метался сухой язык. Закатившиеся зрачки, прокрутившись на все триста шестьдесят, уже выглянули из-под нижних век и, само собой, не вынесли ничего путного из подобного обзора. Они уставились на меня с таким бешенством и ужасом, каких мне еще никогда не доводилось замечать, даже в самых жестоких из его припадков.

– До настоящей эпилепсии у нас никогда не доходило… – заверил Жереми, в интонации которого все же чувствовались нотки неуверенности.

Потом язык Джулиуса свернулся серпантином, заткнув ему глотку, и вопль умолк. Внезапно оборванный звук. Мертвая тишина в зале.

– Джулиус… – настороженно позвал Жереми. – Тебе не кажется, что ты уже переигрываешь?

Тут я кинулся к своей собаке.

– Он задыхается!

Я засунул всю пятерню ему в пасть.

– Да, помогите же мне, черт!

Хадуш и Жереми растягивали челюсти Джулиуса, пока мои пальцы отчаянно вытаскивали язык, оттуда, из недр его глотки.

– Ничего не понимаю, – виновато мямлил Жереми, – на репетиции все так хорошо получалось…

– Ну же, Джулиус, не упрямься!

Как я тянул на себя этот его проклятый язык! Как будто хотел вырвать заодно и потроха Превосходного Джулиуса, вытащить, в конце концов, на свет все невысказанные секреты, терзавшие его душу.

Наконец язык поддался, и я шлепнулся на пятую точку.

– Ну и ну…

Я обхватил руками голову своего несчастного пса.

– Это я, Джулиус, успокойся, я с тобой.

Глаза у него были все такими же шальными.

– Осторожно, Бен!

Слишком поздно. Сверкнули клыки. Пасть Джулиуса раскрылась и захлопнулась.

На моем горле.

Крик Жюли пронзил онемевший зал. И вот она уже рядом, расталкивая Хадуша и Жереми, склоняется над сжатыми челюстями Джулиуса. Но я, вытянув шею, успокаиваю ее:

– Ничего, Жюли, я цел, только воротничок и бабочка…

Я изо всех сил надавил на грудь Джулиусу, чтобы отпихнуть его от себя. Послышался треск разрываемой материи, и я опять шлепнулся на пол, хватаясь рукой за свой оголенный зоб.

Джулиус лежал здесь же, с бабочкой в зубах и с болтающейся, как слюнявчик, манишкой на груди, но все в той же прострации.

– Он так язык себе прикусит.

Жюли еще раз попыталась разжать ему челюсти. Ничего не вышло.

Вокруг нас уже толпились:

– Все в порядке, Малоссен?

Марти осматривал мою шею, а Бертольд в это время доставал из аптечки шприц.

Я схватил хирурга за руку:

– Что вы собираетесь делать?

– Вернуть вам ваш галстук.

Не успел он поднести иглу к шкуре Джулиуса, как челюсти собаки раскрылись сами собой, и бабочка упала к нашим ногам.

– Вот видите… – сказал Бертольд, убирая свой инструмент.

– Если он притворяется, то весьма натурально, – негромко заметил Марти, приподнимая веки Джулиуса.

– Осторожно, доктор…

Марти не стал долго распространяться:

– Все признаки эпилептического припадка налицо.

– Это должно было случиться, – проскрипела Тереза.

Клара щелкнула фотовспышкой.

15

– И этот недоумок еще ныл: «На репетиции все так хорошо получалось»… нет, ну скажи мне, что у этих детей в головах вместо мозгов?

Мы шли домой, Жюли и я, с Джулиусом на руках: положив голову мне на грудь, он уткнулся носом мне подмышку, словно пытаясь отвязаться от собственного запаха. Он был сейчас не тяжелее кома пыли, скопившейся на каком-нибудь заброшенном чердаке, но благоухал ничуть не меньше прежнего. В припадке его вывернуло наизнанку, очистив от всего, что оставалось в желудке и что теперь покрывало пахучим панцирем смокинг Будьюфа.

– Как твоя шея, ты уверен, что все в порядке?

– Ты подумай, заставил его играть эпилепсию, идиот! И этот Хадуш, дубина, куда смотрел?

– Берегись! – закричала Жюли.

И опять слишком поздно. Челюсть Джулиуса уже захлопнулась, на этот раз, вцепившись мне в плечо.

– О боже!

– Постой!

Жюли безуспешно попыталась разжать Джулиусовы плоскогубцы.

– Оставь, – сказал я.

– Как это «оставь»?

– Будьюф захотел придать мне солидности. Усилил подплечники. Жмет, конечно, но до кожи не добрался.

Потом я успокаивающе зашептал на ухо Джулиусу:

– Ты на смокинг обозлился, да? Бесовские шмотки, хочешь сказать? Ты прав, больше я это тряпье не надену, обещаю! Вернем его Будьюфу. То-то он обрадуется, получив назад свой смокинг, король пижонов, сноб несчастный!

Должно быть, это обещание утешило Джулиуса, потому что он решил все-таки отпустить мое плечо.

…Чтобы через каких-нибудь три минуты ополчиться теперь уже на лацканы. Все с той же мертвой хваткой. Я оторвал полоску черного шелка, оставив ее у него в зубах.

– Думаю, это спазм, – решила Жюли.

– Спазм?

– Как икота. Каждые три минуты он клацает зубами, вот и все. За последние несколько минут – два раза уже.

Мы засекли время – и точно: через три минуты челюсти Джулиуса лязгнули, схватив пустоту. Каждые три минуты он, кусаясь, восставал на судьбу. А через тридцать секунд, как заведенный, ослаблял свою хватку. Нужно было только знать это.

– Будем пользоваться им как пробойником, чтобы делать новые дырки на твоем ремне, когда начнете расти, – пошутил я.

Как только мы поднялись в нашу комнату, я сразу подвесил гамак, в который мы всегда укладывали беднягу Джулиуса на время его приступов эпилепсии, и водрузил его туда со всей осторожностью сапера.

– Нет ничего лучше гамака, он обнимает все части тела сразу, – объяснила мне Жюли, которая побывала в объятьях не одного гамака, прежде чем попасть в мои.

Челюсти Джулиуса опять захлопнулись, отмерив еще три минуты истекшего времени.

– Очень удобно, когда варишь яйца всмятку.

Сбросив с себя последние лохмотья, остававшиеся от смокинга, я будто вылез из шкуры собственной собаки.

– Бенжамен! Твое плечо…

Хоть клыки и не добрались до кожи, плечо все почернело. Черный синяк с сизым отливом, совсем как пятно на хвосте у павлина.

– Да, хватка у него – будь здоров.

Я не встречал человека, который переносил бы физические страдания более стойко, чем Жюли. И в то же время, она места себе не находит, стоит мне ненароком ушибиться и сделать себе бо-бо. Я привлек ее к себе:

– Я иду в душ, а потом приготовим вместе какой-нибудь кускус и спокойно поедим, хорошо?

Она поцеловала меня в плечо.

– Иди. Я пока почту разберу.

У Жюли корреспонденция, как в министерстве, обстоятельная, не то что моя: счета за газ, телефонные квитанции, профсоюзные взносы, словом – одни цифры.

Я только включил краны холодной и горячей воды и подбирал нужную температуру, когда через полупрозрачное стекло душевой до меня донесся голос Жюли: