Господин Малоссен - Пеннак Даниэль. Страница 44

– Подумайте хорошенько.

Клеман не мог глаз оторвать от затейливых узоров улиц, сплошь покрывавших безголовый торс Шестьсу, здесь, на снимке у него в руках. Когда Жереми потянулся за фотографией, Клеман судорожно вцепился в нее, не желая отпускать. Силистри приказал:

– Пустите по кругу.

Инспектор все еще спрашивал себя: «Что я здесь делаю?»

– Ну? Так вам это что-нибудь напоминает? «К чему весь этот допрос?»

– Ух ты! Татуировки! – воскликнул Жереми Малоссен. – Это же Бельвиль!

– Узнаете? – настаивал Силистри, не спуская глаз с Клемана.

«В их годы я не играл в театре, где уж там, – охватил инспектора внезапный приступ злобы, – в их годы я угонял тачки. Да, я угонял тачки, но я не фотографировал трупы!»

– Это тело господина Божё, – напирал Силистри. – Шестьсу Белый Снег, если угодно.

Когда он увел свою третью машину, папаша Божё как следует вздул малыша Силистри.

– Зачем вы сделали этот снимок?

Именно та взбучка открыла в Силистри призвание к полицейской работе. Почувствовав внезапную усталость, инспектор завел шарманку закона:

– Статья 225 Уголовного кодекса, — затарабанил он, – параграф 17: любое посягательство на неприкосновенность трупа, каким бы то ни было образом, карается лишением свободы сроком на один год и штрафом в 100 000 франков.

Фотография шла по кругу.

– Зачем вы сделали этот снимок и зачем вы его продали?

Молчание? Неподвижность? Это всё не те слова. Театр статуй – вот подходящее определение.

– А я-то думал, – прибавил он, обращаясь теперь уже ко всему племени Малоссенов, – я-то думал, что вы были ему как семья, единственная семья Шестьсу…

Внезапно, глядя на это всеобщее уныние, он понял, что он с ней сделает, что он, Силистри, сделает с фотографией папаши Божё! От этого открытия его даже качнуло. Еще немного, и он тут же бы удрал отсюда, он помчался бы к Титюсу, чтобы поделиться с ним своей идеей. Но он остался. Что-то внутри него восставало против этого юнца, который, как труп, разлагался прямо на глазах.

– Вы проникли в его комнату почти сразу после того, как он повесился. Вы вышли оттуда и, никому ничего не сказав, отправились за фотоаппаратом. Вы вернулись и сфотографировали его со всех сторон. Час спустя, в пятнадцать тридцать, если быть точным, вы сторговали копии одному своему другу в фотоагентстве.

Фотография переходила из рук в руки. Напрасно Превосходный Джулиус щелкал челюстями, ходикам никогда не остановить время. Силистри вдруг сменил тон:

– Не бойтесь, вас не накажут, – мягко сказал он. – Я сейчас уйду, но мне хотелось бы знать, почему вы это сделали.

Неподвижность. Молчание. И время… бесконечно тянущиеся мгновения. И взгляды, устремленные на Клемана Судейское Семя. Потом одна миловидная особа, к которой наконец попала фотография, мягко – голос у нее был такой же нежный, как и овал лица, – произнесла:

– Я знаю почему.

«Клара Малоссен», – подумал Силистри.

Клара прервала молчание и неподвижность. Она подошла к Клеману. В руках она держала свой новый фотоаппарат. Она только и сказала:

– О! Клеман…

Не повышая тона. Но как трудно ей было достать это имя из глубин внезапного горя, как тяжело поднять его на поверхность…

– О! Клеман…

Она открыла фотоаппарат и вынула пленку. Потом обратилась к инспектору с несчастной, извиняющейся улыбкой:

– Он это сделал, чтобы подарить мне этот фотоаппарат.

Она размотала катушку, засветив пленку, упавшую серпантином к ее ногам, и вложила пустой фотоаппарат в руки Клеману.

– Уходи, – сказала она, не повышая голоса. – Уходи сейчас же.

И сама удалилась со сцены, снимая на ходу с веревки фотографии белой кровати.

Выйдя вон, Клеман разбил фотоаппарат о стену «Зебры» и пинком отшвырнул его осколки на проезжую часть. Вереница фургонов «Овощи-фрукты», прибывших из Рёнжи на завтрашний рынок, прошлась по останкам, сравняв их с асфальтом. Затем какая-то зеленая машина пасом отправила металлическую галету в сточный желоб у тротуара. Собственно положение во гроб состоялось в люке, на углу улицы Рампоно, с помощью метлы дворника в фосфоресцирующей блузе.

Клеман бежал. Не заботясь более ни о чем, он бежал в ночь, сломленный тоской, яростью и стыдом. Как беглец из экспрессионистского фильма, в тандеме с предательской тенью, крадущейся за ним по стенам. Убийца Фрица Ланга, Осведомитель Джона Форда, Клеман бежал, ослепляемый мельканием обвиняющих кадров; он толкал двери ночи, спасаясь от гниющих обрубков Раймона Бюсьера: «Взгляни на мои ручки, мой мальчик, ты просто последняя сволочь», и он слышал, как у него внутри пищит в ответ Сенешаль голосом Реджани: « Я не хочу быть сволочью». Но Клеман предал мертвого, он оказался большей сволочью, чем Сенешаль или Жипо, которые все-таки кидали живых, на войне как на войне… Клеман бежал, как разоритель гробниц, преследуемый проклятием мумии. В своей мстительной ярости фараоны насылали на него самые отвратительные кадры, оставленные в его памяти фильмами: ветер песка, на котором проступала тень вентилятора, гротескный прием Кристофера Ли, глухое эхо студий, в которые самонадеянно пытались запрятать целые пустыни, и там же он видел себя, Клемана, в каких-то нелепых шортах и картонной каске… Он был монстром из монстров, вечный позор на его голову! Все ставни Бельвиля захлопывались при его появлении. Он бежал, он хотел провалиться сквозь землю. Ноги его больше не будет в этом квартале, месте, где он был счастлив. «Это из любви! – кричал его голос в мертвой тишине собственного черепа. – Из любви!» Он бежал, он рыдал. «Из любви», – повторял он, и замечательные кадры становились от этого еще прекраснее – взгляд Гремийона и голос Ванеля: «Небо принадлежит вам!» Клеман бежал, изливая в рыданиях свою любовь к Мадлен Рено, крича, что небо принадлежит им, ему и Кларе… Но нет! Слишком большая разница! Слишком! Клара прогнала его из-за этой неизбывной разницы между ними! Ему не на что было надеяться! Как далеко могла бы зайти Клара, чтобы доказать ему свою любовь? А он, он готов был горы свернуть. Из любви к ней! Он был другим, он был полной противоположностью, а они все, спрятавшиеся за этот свой взгляд, были не чем иным, как этим общим взглядом! Один взгляд сутенеров реальности, святош кинокадра, дулом наставленный на его неприемлемую противоположность! Они осуждали его! Они прикрывались нравственностью за недостатком чувства! Они держали его под прицелом этого взгляда за неимением тела и души! Они прокляли его!

– Мсье!

Он успел в своих мыслях вернуться к Фрицу Лангу, а ноги уже вынесли его на площадь Республики, когда какой-то мальчик догнал его:

– Мсье!

Этот был не из шайки Малоссенов. Маленький вьетнамец, которого Клеман в жизни не видел, запыхался, догоняя его.

– Мсье! Один господин велел передать тебе это!

Небольшой магнитофон. Еле переводя дух, Клеман остановился, внимательно вглядываясь в ближайшие улицы предместья Тампль. Мальчишка пропал. Клеман стал рассматривать это устройство. Металлическая мыльница, умещавшаяся у него на ладони… Он завернул в ближайшую подворотню, где потемнее, примостился там, включил кассету и поднес аппарат к уху.

Голос был спокойный, уговаривающий, немного гнусавый.

– Не пора ли прекратить это бегство? Остановитесь и подумайте. Они обвиняют вас в том, что вы осквернили образ, но сами собираются поступить гораздо хуже. Не упрекайте себя ни в чем. Будьте у меня через час. Поговорим об этом спокойно.

Клеман прослушал послание еще раз. И еще. Как будто утоляя жажду. Это был голос утешения. Он назначал ему встречу на Елисейских Полях. Утверждал, что принадлежит не кому иному, как Барнабу, иллюзионисту: «Барнабу, вы помните, тот, кто стер Зебру!"

Как раз в ту же секунду Силистри ветром влетел в спальню Титюса и Таниты.

– Тебе подарочек, Титюс.

Побитая голова инспектора Адриана Титюса отвлеклась от исполнения супружеского долга.