Испанская ярость - Перес-Реверте Артуро. Страница 32

IX. Дон Педро и мы

Вскорости, к великой скорби Генеральных Штатов и неописуемому ликованию приверженцев истинной веры, помер Мориц Оранский, успев, правда, на прощанье отбить у нас город Гох и сжечь наши магазины в Гиннекене. Попытался он с налету взять Антверпен, да вышла у него осечка. И отправился этот закоснелый в лютеровой ереси грешник в геенну, не исполнив желания, коим был одержим последнее время: снять осаду с Бреды не удалось. И, соболезнуя голландцам в невосполнимой их утрате наши пушки день-деньской долбили стены крепости шестидесятифунтовыми ядрами, а на заре подняли мы на воздух больверк с тридцатью солдатами, на нем находившимися, разбудив их таким вот неучтивым манером и показав, что не всем, кто рано встает, Бог подает.

К тому времени крепость Бреда интереса для нашей державы в военном отношении не представляла – тут, что называется, было дело принципа и репутации. Весь мир затаил дыхание, гадая, слава или позор суждены войскам испанского короля. Даже султан турецкий – ни дна ему ни покрышки! – места себе не находил, ожидаючи, с честью ли выпутается его католическое величество из этой передряги или уберется ни с чем; что уж говорить о европейских государях и прежде всего – о королях Франции и Англии, которые всегда были не прочь извлечь выгоду из неприятностей Испании и безмерно огорчались нашим удачам; в точности так же обстояло дело с венецианцами и даже с Папой Римским. Подумать только – нам, испанцам, делавшим в Европе самую грязную работу, разорившим свою страну во славу Божью и Пречистой Девы, его святейшество, даром что наместник Господа Бога на земле и всякое такое, старался нагадить где только можно и нельзя, потому что не хотел нашего усиления в Италии. Ибо ни одной империи на свете еще не удавалось двести лет кряду внушать всем страх и трепет, не обзаведясь при этом врагами в тиарах или без, пакостящими ей под прикрытием сладких слов, улыбок и прочей дипломатии, беспощадно и безжалостно. Впрочем, желчь нашего понтифика еще отчасти понятна: ровно столетие назад испанцы и ландскнехты нашего императора Карла V, которым жалованья не платили с тех времен, как Сид Кампеадор [ 26] ходил еще в капралах, взяли приступом и разграбили Рим, не пощадив ни кардинальских дворцов, ни женщин, ни монастырей, так что Клементу VII, предшественнику нынешнего святейшества, пришлось подоткнуть полы сутаны и дать деру в замок Сант-Анджело. Так что полезно уразуметь, что и у римских пап бывают хорошая память и уязвленное самолюбие.

– Тебе письмо, Иньиго.

Я удивленно поднял глаза. Перед шалашиком, который мы смастерили из одеял, веток и земли, стоял капитан Алатристе: на голове – шляпа, на плечах – изношенный плащ, приподнятый сзади ножнами шпаги Густые усы, орлиный нос, впалые щеки.

Обветренное загорелое лицо казалось сегодня особенно изможденным и бледным и словно бы еще больше осунулось. Железное здоровье капитана пошатнулось несколько дней назад – вода была тухлая. Да, впрочем, и хлеб – заплесневелый, и мясо, когда бывало, – червивое. Так что все это вместе вызвало жар и жестокую перемежающуюся лихорадку.

Но капитан не признавал ни пиявок, ни очистительных, уверяя, что не лечат они, а калечат. Сейчас он вернулся от одного маркитанта, в случае надобности становившегося и цирюльником, и аптекарем, который изготовил для него некий целебный отвар из трав.

– Мне?

– Похоже на то.

Оставив Хайме Корреаса и прочих, я выбрался наружу и стал отряхивать землю со штанов. Здесь можно было не бояться шальной пули со стены: дело происходило неподалеку от частокола, за которым размещались наши телеги и вьючная скотина – словом, обоз – и стояло несколько дощатых хибарок, исполнявших роль таверны – это если появлялось вино – и борделя, укомплектованного немками, итальянками, фламандками и нашими соотечественницами. Мы, пажи-мочилеро, проявляя чудеса пронырливости и изобретательности, тоже исхитрялись захаживать туда, дабы несколько скрасить себе жизнь, насколько позволяло наше малолетство и положение в полку – невысокое, прямо скажем, положение. Однако не было еще случая, чтобы не приносили мы из наших фуражировок два-три яйца, десяток яблок, сальных свечей или иного добра, годного для продажи или обмена. Сей промысел позволял мне поддерживать капитана и его товарищей, а при благоприятном стечении обстоятельств – обделывать и собственные свои дела, навещая в обществе верного Хайме Корреаса заведеньице Мендосы: с тех пор, как на берегу канала мой хозяин имел беседу с валенсианцем Кандау, никто больше не смел становиться у меня на пути. Диего Алатристе был осведомлен о моих походах и относился к ним неодобрительно, замечая с укоризной, что от женщин, следующих за войском, держаться следует подальше, если не хочешь получить любострастную болячку или удар ножом. Мне было неведомо, как у него-то самого раньше складывались отношения с сими верными спутницами солдат, но сейчас, находясь при нем неотлучно, ни разу не видел я, чтобы заходил он в палатку или фургон, украшенный изображением лебедя. Знаю, впрочем, что с разрешения Кармело Брагадо побывал он раза два в Аудкерке, осененном теперь флагом с андреевским крестом, где навещал ту фламандку, о которой, помнится, я уже упоминал прежде. Ходили слухи, будто в последний раз вышло у Алатристе какое-то недоразумение с ее мужем, которого для охлаждения пыла пришлось сбросить пинком под зад в канал, а потом со шпагой в руке еще объяснять двоим бургундцам, что лезть не в свое дело – вредно для здоровья. После того случая капитан туда больше не наведывался.

Что же касается природы моих чувств к Диего Алатристе, то были они противоречивы, о чем я в ту пору лишь смутно догадывался. С одной стороны, я подчинялся ему беспрекословно и предан был, извините за пафос, беззаветно, о чем вы отлично осведомлены. С другой же, как всякое существо в буйном цвету юности, стремился высвободиться из-под его, громко говоря, эгиды. Страна Фландрия произвела во мне важные перемены: я жил среди солдат и притом получил возможность сражаться за свою жизнь, за свою честь и за своего государя. Кроме того, в последнее время появилось у меня много вопросов, на которые я не находил ответов – не считать же таковыми молчание капитана. Я всерьез подумывал о том, чтобы сделаться солдатом, хотя года мне еще не вышли – на службу раньше семнадцати-восемнадцати лет не брали, – а врать не хотелось, но при благоприятном стечении обстоятельств это препятствие удалось бы преодолеть. В конце концов, капитан Алатристе и сам вступил в службу, имея от роду всего лишь пятнадцать лет. Наши тогда осаждали крепость Гульст, и, чтобы ввести противника в заблуждение, собрали всех пажей, мочилеро, вестовых, дали им пики, знамена, барабаны и велели потоптаться по дамбе – пусть, мол, неприятель сочтет эту толпу нестроевых вовремя подоспевшим подкреплением. Потом начался весьма кровопролитный штурм форта «Звезда», и пажи, получив в руки оружие, воодушевясь при виде битвы, отважно полезли в самый огонь на помощь своим хозяевам. Вместе со всеми пер в гущу схватки и Диего Алатристе – в ту пору барабанщик в роте капитана Переса де Эспилы. И так славно воевали они в тот день, что принц-кардинал Альберт, губернатор Фландрии, лично командовавший штурмом, оказал отличившимся милость и приказал записать их в солдаты.

– Утром пришло из Испании.

Я взял протянутое мне письмо. На конверте из хорошей бумаги и с нетронутой сургучной печатью значилось мое имя:

Сеньору дону Диего Алатристе для передачи Иньиго Бальбоа.

Рота капитана дона Кармело Брагадо, Картахенский полк, действующая армия, Фландрия.

Дрожащими руками перевернув конверт, я увидел на нем инициалы «А. де А. » Не говоря ни слова, я под внимательным взглядом Алатристе медленно отошел в сторону – туда, где на бережку немки устраивали постирушку. Немецкие солдаты, как, впрочем, и кое-кто из испанцев, любили брать в жены отставных потаскух, которые скрашивали им тяготы походной жизни да еще и доход приносили, стирая солдатам белье, торгуя водкой, хворостом, табаком и трубками, а порой – помните, я рассказывал? – копали траншеи, помогая мужьям. Ну это я к тому, что рядом с портомойней стояло дерево, а под деревом – большой камень, и вот на него-то я и сел, не веря глазам своим и не сводя их с буквочек «А. де А. » на конверте. Я знал, что капитан все еще смотрит на меня, и выждал, пока сердце не перестанет так гулко ухать в груди, а потом, стараясь, чтобы движения мои не выдавали снедавшее меня нетерпение, сломал сургуч и развернул письмо.