Клуб Дюма, или Тень Ришелье - Перес-Реверте Артуро. Страница 34

– Не советовал бы вам этого делать. И вообще, начинается все с какой-нибудь ерунды, с мелочи, а кончается бессовестной и безудержной ложью, нарушением закона и так далее.

– И даже продажей собственных книг.

– Даже этим.

Фаргаш печально покачал головой и замер на миг с наморщенным лбом, словно отдавшись течению тайных мыслей. Потом вдруг очнулся и взглянул на Корсо долгим пронзительным взглядом.

– Знаете, мы вплотную приблизились к проблеме, которую я решал, когда вы постучали в дверь… Всякий раз, сталкиваясь с ней, я чувствую себя священником-вероотступником… Я бы даже употребил здесь слово «святотатство», если позволите. Вас не удивляет такое отношение?

– Абсолютно не удивляет. И полагаю, слово выбрано самое точное.

Фаргаш в отчаянии заломил руки. Взгляд его побродил по голой комнате, по книгам на полу, затем снова уперся в Корсо. Но теперь улыбка на его лице казалась вымученной – словно нарисованной.

– Да. Но святотатство немыслимо без веры… Только верующий способен совершить его и осознать, что именно он совершает, оценить ужасный смысл поступка. Мы никогда не испытали бы ужаса при осквернении святынь, нам безразличных; это все равно что богохульствовать, не адресуясь к конкретному богу.

Корсо тотчас с готовностью подхватил:

– Я знаю, о чем вы. «Ты победил меня, галилеянин», как сказал Юлиан Отступник [87].

– Да? Я не знал этого речения…

– Оно выдуманное. Когда я ходил в коллеж, один монах-марист [88] часто повторял нам его в назидание: мол, никому не удастся увильнуть от ответа… Все кончится тяжкими ранами на поле сражения и кровавыми плевками в небо, где нет больше Бога.

Библиофил закивал с таким видом, словно все это ему было невероятно близко. Что-то необычное выражали теперь и складка у рта, и оцепеневший взгляд.

– Именно так я себя нынче и чувствую, – промолвил он. – Ночью не могу сомкнуть глаз, поднимаюсь и бреду сюда, готовясь совершить новое святотатство. – С этими словами он приблизился к Корсо почти вплотную, и тот едва удержался, чтобы не отступить назад. – Готовясь предать себя самого, не только их… Я прикасаюсь к какой-нибудь книге и отдергиваю руку, выбираю другую, но в конце концов и ее ставлю на место… Принести в жертву одну, чтобы остальные могли не разлучаться, иначе говоря, отрубить одну ветку от ствола, чтобы продолжать наслаждаться всем деревом… – Он поднял правую руку. – Я предпочел бы отрубить любой из этих вот пальцев…

Рука его дрожала. Корсо мотнул головой. Он умел слушать – это было частью его профессии. Он даже готов был выказать понимание и сочувствие. Но включаться в игру не желал – то была чужая война. Он служил ландскнехтом-наемником, как сказал бы Варо Борха, и явился сюда по делу. А Фаргаш навязывал ему роль исповедника, хотя на самом деле, пожалуй, нуждался в психиатре.

– Никто не даст ни одного эскудо за палец библиофила, – заметил Корсо насмешливо.

Шутка потонула в бездонной пустоте, которая разверзлась во взгляде Фаргаша. Он смотрел сквозь Корсо, не видя его. В расширенных зрачках отражались только книги.

– Но тогда – какую же выбрать?.. – снова заговорил Фаргаш. Корсо сунул руку в карман плаща, достал сигарету и протянул ему, чего тот не заметил, настолько был поглощен своими мыслями, сосредоточен только на них, слушал только себя, внимал лишь терзаниям собственной совести. – После долгих раздумий у меня появились две кандидатки, – он взял две книги и положил на стол. – Что вы о них скажете?

Корсо наклонился и открыл одну из книг. Ему попалась гравюра: три мужчины и одна женщина, работающие на шахте. Второе латинское издание «De re metallica» Георга Агриколы, отпечатанное Фробеном [89] и Эпикопиусом в Базеле всего через пять лет после первого – 1556 года. Он удовлетворенно фыркнул, зажигая сигарету.

– Видите, как трудно выбирать, – Фаргаш следил за выражением лица Корсо. Смотрел пытливо, жадно, пока тот перелистывал страницы, едва касаясь их кончиками пальцев. – Каждый раз мне нужно продать всего одну книгу – но не какую придется. Она должна на полгода спасти остальные… Это моя жертва Минотавру, – он дотронулся до виска, – у каждого из нас свой Минотавр и свой лабиринт. Их сотворяет наше собственное воображение, и они держат нас в страхе.

– А почему бы вам не продать сразу несколько книг, но менее ценных?.. Ведь вы можете получить нужную сумму, сохранив при этом самые редкие. Или самые любимые.

– Унизить одни за счет других?.. – Он содрогнулся – Невозможно; каждая книга наделена бессмертной душой, равной прочим, каждая одинаково дорога мне. Разумеется, у меня могут быть любимчики. Как же без этого… Но я никогда и ничем не выдам своих чувств – ни жестом, ни словом, не выделю их перед остальными, которым досталось меньше любви. Наоборот. Не забывайте: сам Господь назначил сына своего в жертву ради искупления людских грехов. А Авраам… – видимо, библиофил имел в виду сцену, изображенную на потолке, потому что грустно улыбнулся в пустоту, подняв взор и не завершив фразы.

Корсо открыл вторую книгу – ин-фолио, итальянский переплет из пергамена, XVII век. Это был чудный Вергилий, венецианское издание Джунты [90], 1544 год. Библиофил словно очнулся.

– Правда, красивая? – Он шагнул к Корсо и почти вырвал у него из рук книгу. – Взгляните на титульный лист, на бордюр, обрамляющий текст… Сто тринадцать превосходных ксилографий, и только одну – на странице триста сорок пять – пришлось немного подреставрировать – нижний угол, но это почти незаметно. И как нарочно, самую мою любимую, вот: Эней с Сивиллой спускаются в ад. Доводилось ли вам видеть что-нибудь подобное? Посмотрите: языки пламени за тройной стеной, котел с грешниками, птица, пожирающая внутренности несчастных…

Было почти что видно, как лихорадочно бьется пульс у него на запястьях и висках. Он поднес раскрытую книгу к самым глазам, чтобы легче было читать, отчего голос его зазвучал глухо. И отчетливо продекламировал:

– «Moenia lata videt, triplici circundata muro, quae rapidus flammis ambit torrentibus amnis…» [91] – он замолк, излучая восторг. – У художника была своя трактовка Вергилиевой «Энеиды», очень красивая, очень темпераментная – и очень средневековая.

– Отличный экземпляр, – подтвердил охотник за книгами, нюхая сигарету.

– Мало сказать. Потрогайте-ка бумагу. «Esemplare buono e genuine con le figure assai ben impresse» [92], уверяют нас старые каталоги… – После приступа лихорадочного возбуждения лицо Фаргаша вновь сделалось невыразительным; он вновь от всего отключился, рухнув в темные бездны пожиравшего его кошмара. – Скорей всего, я продам ее.

Корсо нетерпеливо выдохнул дым:

– Не понимаю. Сразу видно, что это одна из любимых ваших книг. Как и Агрикола. У вас ведь руки дрожат, когда вы до них дотрагиваетесь.

– Руки, говорите?.. Нет, душа моя горит адским пламенем. Мне казалось, я сумел вам объяснить… Книга, предназначенная в жертву, не может быть мне безразличной. Иначе какой смысл имел бы этот скорбный ритуал?.. Гнусная торговая сделка по законам рынка – несколько дешевых в обмен на одну дорогую… – Он возмущенно затряс головой. Потом побродил взглядом по сторонам, отыскивая, на что бы излить свое негодование. – Нет, только самые любимые, те, что красотой своей блистают среди прочих, те, что наделены волшебной притягательной силой, – их беру я за руку и веду к месту заклания… Да, может, жизнь и пообломала меня, лишила кое-каких предрассудков, но я никогда не сделаюсь подлецом.

Он словно в забытьи сделал несколько шагов по комнате. Убогая обстановка, хромота, шерстяной свитер и старые брюки усиливали впечатление дряхлости и усталости, которое исходило от него.