Кожа для барабана, или Севильское причастие - Перес-Реверте Артуро. Страница 50

VII. Бутылка из-под «Аниса дель Моно»

Было немногим больше восьми часов утра, когда Лоренсо Куарт пересек площадь, направляясь к церкви Пресвятой Богородицы, слезами орошенной. Солнце освещало облезлую звонницу, но стены домов, выкрашенных белым и светлой охрой, еще прятались в тени навесов. Тень и свежесть еще царили и под апельсиновыми деревьями, чей аромат сопровождал Куарта до самых дверей церкви, где нищий, сидя на каменных плитах, выпрашивал милостыню. Рядом с ним стояли прислоненные к стене костыли. Куарт дал ему монету и вошел в храм, на мгновение задержавшись возле Иисуса Назарянина, окруженного экс-вото. Месса еще не дошла до предложения даров.

Куарт добрался до последних скамей и сел на одну из них. Впереди него сидели десятка два прихожан, занимавших примерно половину помещения. Остальные скамьи по-прежнему стояли сдвинутыми к стене, среди лесов. Над главным алтарем горел свет, и под пестрым собранием резных и живописных образов, у ног Пресвятой Богородицы, слезами орошенной, дон Приамо Ферро служил мессу; прислуживал ему отец Оскар. Большинство прихожан составляли женщины и немолодые люди: скромно одетые местные жители, служащие, зашедшие в церковь по пути на работу, пенсионеры, домохозяйки. Рядом с некоторыми женщинами виднелись корзинки для продуктов или хозяйственные сумки на колесиках. Две-три старушки были одеты во все черное, а одна из них стояла на коленях неподалеку от Куарта в покрывале, которые прежде надевали женщины, идя к мессе, и которые вышли из употребления добрых два десятка лет назад.

Отец Ферро выступил вперед, чтобы начать читать из Евангелия. Он был в белых одеждах, и Куарт заметил, что из-под ризы и епитрахили у него высовывается край амита-накидки, которую в память о плащанице, покрывавшей лицо и тело Христа, священники набрасывали на плечи, одеваясь к мессе, до Второго Ватиканского собора. Ныне только очень старые или чересчур склонные к соблюдению традиций священнослужители пользовались этой накидкой; и это был не единственный анахронизм в одеянии и поведении отца Ферро. Его риза, например, была устаревшего фасона, уже давненько замененного на более удобный и изготовлявшийся из более легкой ткани.

— В то время сказал Иисус ученикам своим…

Отец Ферро читал текст, который не одну сотню раз повторял на протяжении своей долгой жизни; читал, почти не заглядывая в раскрытую на пюпитре книгу, устремив глаза в какую-то точку пространства, отделявшего его от его прихожан. Микрофонов не было — да они и не нужны были в таком маленьком храме, — и его голос, сильный, спокойный, ровный, властно звучал в тишине церкви, среди лесов и почерневших от времени росписей. Он не оставлял места ни спорам, ни сомнениям: вне этих слов, произносимых от имени Другого, все остальное было не важно и не имело никакого значения. Это было слово веры.

— Истинно говорю вам, что вы будете плакать и стенать, в то время как мир возрадуется. Печальны будете, но Я говорю вам, что печаль ваша обратится в радость. И Я вновь узрю вас, и возрадуется сердце ваше. И никто не сможет лишить вас этой радости…

Слово Божие, сказал он, возвращаясь к алтарю; прихожане забормотали «Верую». И тут, без особого удивления, Куарт увидел Макарену Брунер. Она сидела на три скамьи впереди него. Джинсы, наброшенный на плечи жакет, темные очки, волосы стянуты резинкой на затылке. Склонив голову, женщина молилась. Снова переведя взгляд на алтарь, Куарт встретился глазами с отцом Оскаром. Лицо молодого священника было непроницаемо; а рядом с ним дон Приамо Ферро, отрешенный от всего, что не было привычным ритуалом мессы, продолжал службу:

— Benedictus est, Domine, deus universi, quia de tua largitate acceptimus panem…

И только сейчас ошеломленный Куарт отдал себе отчет, что слышит латынь. Он прислушался. И правда: те фрагменты мессы, которые не были непосредственно адресованы молящимся или не предназначались для произнесения хором, отец Ферро читал по-латыни. Конечно, это не являлось серьезным нарушением; в некоторых храмах, обладавших особыми привилегиями, практиковалась служба на латинском языке, да и сам Папа в Риме нередко служил мессу именно так. Однако еще при Павле VI было установлено, что служба должна отправляться на родном языке прихожан, чтобы обеспечить с их стороны максимальное понимание и участие. Было очевидно, что отец Ферро не слишком-то стремится шагать в ногу со временем.

— Per huius aquae et vini mysterium…

Куарт внимательно наблюдал за стариком во время церемонии предложения даров. Разложив все необходимые для нее предметы по местам, дои Приамо поднял к небу дискос с возложенной на него облаткой, а затем, смешав несколько капель воды с вином, поднесенным отцом Оскаром, — и чашу. После чего молодой священник подал ему небольшой тазик с серебряным кувшином для омовения рук.

— Lava me, Domine, ab iniquitate mea.

Куарт следил за движениями его губ, негромко произносящих латинские фразы. Церемония омовения рук, хотя и принятая в мессе, тоже постепенно отмирала. Куарт отметил еще несколько анахронизмов — деталей, которых ему практически не доводилось видеть с тех пор, как еще ребенком он прислуживал своему приходскому священнику. Например, отец Ферро под струей воды, которую лил ему на руки отец Оскар, соединил кончики пальцев, а позже, осушив руки, продолжал держать большие и указательные пальцы сомкнутыми в кольцо, чтобы они ничего не касались; даже страницы требника он перелистывал остальными тремя пальцами, не сгибая их. Все это отдавало дремучей стариной — так поступали только старые священнослужители, отвергающие даже саму мысль о том, что мир и времена изменились. Оставалось только, чтобы отец Ферро вел службу, повернувшись спиной к прихожанам и обратив лицо к алтарю. Практически никто не делал этого вот уже лет тридцать, но, подумал Куарт, дона Приамо это не смутило бы ни в коей мере. Он взглянул на его склоненную полуседую, кое-как подстриженную упрямую голову.

— Те igitur, clementissime Pater.

Плохо выбритый подбородок скрывался в вороте ризы, когда старик тихим голосом, отчетливо слышимым в царившей в храме абсолютной тишине, произносил слова, которые до него произносили другие, живые и уже умершие, на протяжении последних тринадцати столетий:

— Per ipsum, et cum ipso, et in ipso, est tibi Deo Patri omnipotenti…

Против своей воли, невзирая на скептицизм, свойственный каждому знатоку своего дела, и на презрение, внушаемое ему всем обликом отца Ферро, священник, живший в Лоренсо Куарте, не мог не испытать волнение при виде той особой торжественности, которой были исполнены сейчас каждый жест, каждое слово старика. Как будто волшебная сила превращения, совершающегося на алтаре, преобразила весь облик неотесанного провинциального священника, придав ему достоинство и величавость, заставив забыть о старой, грязной сутане, о нечищеных ботинках, о потертом вороте и поблекшем золотом шитье видавшей виды ризы. Бог — если только был таковой за этими позолоченными деревянными завитушками вокруг фигуры Пресвятой Богородицы, слезами орошенной, — несомненно, явился на мгновение, чтобы возложить руку на плечо ворчливого старика, который, склонившись над облаткой и чашей, совершал таинство воплощения и смерти Бога-Сына. А кроме того, подумал Куарт, глядя на лица собравшихся — в том числе и на лицо Макарены Брунер, следившей, затаив дыхание, как и все, за руками священника, — в данный момент как раз менее всего важно, существует ли где-то Бог, готовый вознаграждать и карать, осуждать или даровать вечную жизнь. В этой тишине, где сильный голос отца Ферро произносил слова литургии, важно было только одно: эти лица — серьезные, спокойные, сосредоточенные на движениях его рук и звуках его голоса, эти губы, шепчущие вместе с ним слова — понятные или нет, но сводящиеся все к одному-единственному слову: утешение. Слову, означающему тепло в стужу, дружескую руку, протянутую тебе навстречу во тьме. И вместе с этими людьми, стоя на коленях, опираясь локтями на спинку впереди стоящей скамьи и поеживаясь от неудобной позы, Куарт повторил про себя те же самые слова — повторил, сознавая, что вступил на порог понимания того, что связано с этой церковью, с ее священником, с посланием «Вечерни» и с его собственной миссией здесь. Он обнаружил, что куда легче презирать отца Ферро, чем видеть его, маленького, взъерошенного, в старомодной ризе, создающего словами древнего таинства тихую заводь, где два десятка людей, усталых, немолодых, согнувшихся под бременем лет и жизни, взирают — с опаской, почтением, надеждой — на кусочек хлеба, который гордо держат руки старого священника. И на вино — плод лозы и человеческого труда, которое он затем возносит вверх в позолоченной латунной чаше и опускает вниз уже превращенным в кровь Иисуса, вот точно так же по окончании вечери давшего их своим ученикам с теми же самыми словами, что, не изменяя ни буквы, произносил отец Ферро спустя двадцать веков под слезинками Карлоты Брунер и капитана Ксалока: «Hoc facite in meam commemorationem». Сие творите в мое воспоминание.