Мыс Трафальгар - Перес-Реверте Артуро. Страница 8

– Фатас.

По свежевыбритому лицу капитана скользит печальная улыбка, выражающая покорность судьбе. Помощник тоже отвечает улыбкой. Точно такой же.

– К вашим услугам.

– Будьте так любезны, отправляйтесь на свой пост.

Осмотрительный, флегматичный, капитан второго ранга Хасинто Фатас де Понсано, сорокапятилетний отец двоих детей, поправляет галстук, проверяет застежки кафтана, приподнимает шляпу, приветствуя флаг, развевающийся на верхушке бизань-мачты, и в сопровождении состоящего при нем гардемарина Фалько спускается по трапу, ведущему на шканцы, главную палубу и нос. Начиная с этого мгновения его место – на баке, у подножия фок-мачты, и он вернется на ахтердек лишь для того, чтобы принять на себя командование судном, если капитан будет ранен или убит.

– Что я тут забыл? Ведь я родом из Уэски.

Разумеется, Фатас произнес это не сейчас. Он сказал это накануне вечером, за стаканом хереса в капитанской каюте, наедине с Карло-сом де ла Рочей, а за широким кормовым окном, будто зловещий занавес, чернело море. А тебе не кажется (добавил он через некоторое время, впервые за долгое время обращаясь к своему командиру на «ты»), что Гравина должен был послать этих лягушатников в задницу и по-ложш»' на стол Годою прошение об отставке, а не соглашаться на то, что теперь ожидает всех нас?.. Помощник капитана «Антильи» задал этот вопрос с бокалом в руке, глядя в глаза Карлосу де ла Роче, под шум кильватерной струи, поскрипывание корабля и первый удар колокола полуночной вахты. Доннн. Но тот не ответил, а теперь жалеет, что не пооткровенничал со своим помощником: мол, да, конечно, в этом все и дело, коллега, – наш адмирал Гравина, при всей своей дисциплинированности и понятиях о чести, просто придворная сволочь, в первую очередь политик и только потом моряк, и сейчас по его вине Испания наполнится вдовами и сиротами, среди которых, вполне возможно, будут и наши с тобой. И я тоже считаю его сукиным сыном. Однако де ла Роча не сказал этого, а промолчал и только отхлебнул глоток хереса. Начальственное положение означает одиночество, рот на замке и все прочее в том же роде. Будь проклят этот декор. И сейчас он сожалеет об этом, глядя, как удаляется Фатас – его друг (насколько возможно быть другом командира на борту линейного корабля), которого, возможно, ему больше не суждено увидеть живым. Потому что, в самом деле, какого черта. Какого черта тут делает уроженец Уэски, мысленно задает себе вопрос де ла Роча. Или я, астуриец. Или они – все эти несчастные. Но именно так оно и бывает – что в Королевском военном флоте, что в жизни. И, вздохнув, он поворачивается ко второму помощнику.

– Орокьета, – окликает он, не повышая голоса.

Преувеличенно громко щелкают каблуки. У капитан-лейтенанта Орокьеты, думает командир, многовато ветра в голове, он повеса и балагур, но моряк хороший. И высоко держит свою честь: вот сейчас, когда другие норовили отсидеться где-нибудь в тихом углу, чтобы не выйти в море с эскадрой, он примчался сам, удрав из госпиталя, где приходил в себя после тифа и жестокой малярии. Вы же не захотите, чтобы я пропустил этот круиз, сказал он, явившись в сопровождении матроса, тащившего на плечах его сундучок. Трепло.

– Всем известно, что в испанском флоте, если у тебя в послужном списке три славных поражения, ты получаешь повышение досрочно… У меня на счету Сан-Висенте и Финистерре, так что требуется еще одно.

Капитан «Антильи» хорошо знает его и рад, что Орокьета здесь, рядом, вместе со своей преданностью и добродушием. Рад, что здесь он, и Фатас, и все остальные. Сегодня даже худшие из них будут делать свое дело как надо. Бывают дни, заключает про себя де ла Роча, которые искупают ошибки и грехи целой жизни.

– К вашим услугам, мой капитан, – говорит Орокьета. – Готов к резне и пучине.

Де ла Роча смотрит туда, откуда дует ветер. Откуда приближаются англичане.

– Кончайте шутить и командуйте боевую тревогу.

3. Бак

– Раздерните кливер, а то душа болит на него смотреть.

Стоя рядом с колоколом, сразу за фок-мачтой, гардемарин Хинес Фалько наблюдает, как второй боцман Фьерро выполняет распоряжения дона Хасинто Фатаса, старшего помощника «Антильи», который, с пистолетом и саблей на поясе, только что занял боевой пост на баке, он очень спокоен, доброе утро, господа, надеюсь, мы с вами не ударим лицом в грязь перед командиром и теми, кто смотрит на нас с кормы. Сигнал «корабль к бою к походу приготовить», будь он неладен. Сзади, у подножия грот-мачты, барабан продолжает выстукивать боевую тревогу: трам, трататам, трататам, трам, трам, а тем временем юнги таскают на палубу ивовые корзины с саблями, топорами и абордажными ножами, солдаты под надзором сержантов заряжают мушкеты, комендоры готовят к бою орудия штирборта на твиндеке и палубе. Здесь, на баке, неуверенно шлепая босыми ногами по влажным доскам, подгоняемые выкриками и ударами плетки второго боцмана Фьер-ро (а глазомер у него отличный и рука тяжелая), люди, приставленные к фок-мачте и бушприту, раздергивают риф, чтобы кливер стал вдоль ветра, але-гоп, але-гоп, а потом крепят шкот с подветренной стороны, чтобы парус забрал. А это целое искусство.

– Найтовь!.. Я сказал: найтовь!… Найтовить, мать вашу!

Матросы кое-как подвязывают фал и шкот и растерянно переглядываются, не зная, то ли они делают. Да и откуда им знать. Из полусотни с лишним несчастных, отправленных на бак, чтобы производить нужные маневры и обслуживать шесть восьмифунтовых пушек носовой батареи (три с левого борта, три с правого), лишь около дюжины имеют морской и боевой опыт, так что боцману пришлось самому ухватиться за шкот, чтобы довести дело до конца. Мать вашу, бормочет он сквозь зубы. Мать вашу. Тяни, сукины дети. Еще тяни. Да вы просто сборище содомитов. Из Кадиса, понятное дело. В Кадисе только и есть, что тунец да содомиты.

Стоя в стороне, возле трубы камбуза, чтобы не мешать, дон Хасинто Фатас смотрит на них одним глазом, сощурив другой, будто целясь, чтобы выстрелить в рекрутов. Или в самого себя. Потом, сокрушенно вздохнув, оборачивается к гардемарину:

– Пусть здесь насыплют песка.

Он не говорит больше ничего, но Хинес Фалько угадывает остальное по его тону. Если эти бедняги скользят и спотыкаются уже сейчас, то лучше даже не думать о том, что будет, когда по доскам растекутся целые лужи крови. Внутренне содрогаясь, гардемарин просовывает голову в люк и отдает соответствующие распоряжения молоденьким юнгам, ожидающим внизу, на второй орудийной палубе, с бадьями песка. Когда им начинают посьщать палубу, бывалые моряки, переглядываясь, подталкивают друг друга локтями. Что скажешь, земляк? Да уж Новички тихонько задают вопросы, а получив ответ, озираются по сторонам, раскрыв рты и вытаращив от ужаса глаза, которые чуть не вылезают из орбит, когда другие юнги начинают раскладывать между орудиями сабли, топоры и абордажные ножи, такие острые, что даже смотреть страшно. Появляется мальчуган лет десяти-двенадцати с ведром водки и высокой кружкой; по только что рассыпанному песку он переходит от человека к человеку и дает каждому отхлебнуть этой вонючей отравы, но скупо: времени хватает лишь на один глоток. Один из «стариков», столпившихся возле кабестана, нарочито громко произносит, не прекращая точить о камень абордажный топор:

– Ну, коли моряка угощают выпивкой, значит, ему каюк. Верное дело.

Дон Хасинто Фатас для проформы велит боцману записать имя остряка. Чтобы потом не забыть всыпать ему по первое число, говорит он. И боцман делает вид, что записывает, хотя все, кроме новичков, знают, что через полчаса, когда полетят щепки и картечь, а сверху начнут валиться обломки мачт, куски мяса и чего угодно, всем будет наплевать на то, что запишет или не запишет Фьерро, мать его за ногу. А пока боцман прячет записную книжку, гардемарин Фалько поднимает глаза и смотрит на необъятный лес дерева, парусов и снастей, поскрипывающий у него над головой, на укрепленные мачты и реи, прихваченные цепями, чтобы не обрушивались в бою. Кррр, кррр, чррр, чррр – скрипит все это, лениво покачиваясь на волнах, и юноша чувствует себя мышью, оказавшейся внутри скрипки, на которой пытаются играть неумелые руки. Хинес Фалько уже восемь месяцев на судне и знает его от клотиков до льял, но когда он оглядывается по сторонам, вот так, как сейчас, его просто подавляют пропорции этого чудовища – с иголочки, только что из ремонта, семидесятичетырехпушечного корабля: три с лишним тысячи тонн дерева, парусины, пеньки, железа и человеческой плоти, несомые корпусом, имеющим сто девяносто футов в длину и пятьдесят два в ширину, ниже ватерлинии обшивка медью, болты и гвозди бронзовые, везде американское дерево, феррольский дуб, астурийский бук, арагонская сосна, канаты из Мурсии и Валенсии, андалусская парусина, каталонская и севильская бронза, железо из Кантаб-рии. Совершенная машина, чудо инженерной мысли, артиллерийская платформа, созданная, чтобы передвигаться с помощью ветра, выдерживать шторма и крошить врага, если он позволит. Non plus ultra [41] с килем и обшивкой из лучших лесов Испании и Америки. Все чистое, выскобленное, металлические части надраены до блеска, каждый свободный трос и канат уложен в бухту. Сорок миллионов реалов [42], покачивающиеся на волнах. А совсем скоро, думает юный Фалько, большая часть всего этого разлетится в щепки и клочья, палуба станет скользкой от крови, у людей сознание затуманится от порохового дыма, и здесь воцарятся ужас и хаос. Гардемарину это известно не понаслышке. Никак нет. Он сам пережил такое три месяца назад, у мыса Финистерре, когда объединенному флоту, возвращавшемуся с Антильских островов, пришлось целый день биться с эскадрой адмирала Колдера, бум, бум, бум, а вечером англичане отошли, уводя с собой два захваченных испанских судна, причем ни адмирал Вильнев, ни ближайшие французские линейные корабли (лягушатники, сволочи, помойные крысы) не сделали ровно ничего, чтобы этому воспрепятствовать.