Маисовые люди - Астуриас Мигель Анхель. Страница 28

– Да тут она, при мне! Ладно, спугнул ты мой сон, дай еще лекарства. Вот, я все ясно вижу: тут – ты, а тут – я, и хочется мне выпить.

– Не пугал я твоего сна, кум, ты не спал, просто говорил, как во сне. Допился…

Револорио упал ничком, бутыль покатилась. Двуутрубец скреб землю не в силах встать.

– Черт те что, – жаловался Гойо Йик, – как же мы будем дело делать? Как будем дело… дело… тьфу… Мы бы разбогатели, верно, кум? А у нас… водки нет… нету водки… зато выручка при нас, мы же за деньги продавали… Выну – сосчитаю. Все по шесть монет да по шесть монет, это много будет… У нас с тобой в карманах… Выну – сосчитаю, сосчитаемся, ты мне мое отдай, мы ком-пань-оны… Дело у нас шло неплохо, дело… шло… это… тьфу… хуже нет, когда худо… хуже худого нет… которое хуже, то и хуже… хуже худшего… а хуже всего, что мы с тобой всю бутыль выпили… выпили… дело загубили…

Револорио храпел.

– Где-де-де… водка, кум? – вопрошал Двуутробец. – Пили мы, платили, значит, при-быль при… нас… Кроме того, что мы вложили… монеток, поди, двести… За-ра-бо-тали мы… на чем?… на гнусном зелье… Монеток… триста… четы-ре-ста… пятьсот… шестьсот без тех во-сьмидесяти…

Тут явился караул из управы, чтобы забрать их за бесчинства в безлюдном месте, и позвал двух полицейских, чтобы выяснить дело с водкой.

Караул состоял из девяти индейцев в белом, с большими мачете, в поношенных широкополых шляпах и ярких – красных и синих кушаках. Когда они поднимали пьяных, темные руки и ноги торчали, как чужие, из белых штанин и рукавов; когда говорили – зубы сверкали, как лезвия мачете.

Коротышки полицейские нюхали бутыль, от нее пахло шоколадом. Кроме запаха, в ней не осталось ничего. Стражи порядка вздыхали, облизывались, потирали руками брюхо, но поживиться не могли.

Двуутробец, кажется, благодарил за услуги – какие счеты, люди свои!.. – только нельзя ли полегче… голова у него упала вниз… закинулась назад… склонилась вправо… влево… моталась туда-сюда, то метя волосами по груди, то с хрустом ломая шею. Уши у него были в крови, жилы на лбу вздулись.

Индейцы волокли его за руки, он бороздил ногами землю, а кума, бутыль и две шляпы они несли, и шляпы казались белыми тенями их черных голов.

Перед судом кумовья предстали на следующий день, запуганные, в кандалах, под стражей. В тюрьме все плохо, но хуже всего в тюрьме похмелье. Дрожа и запинаясь, слушали они вопросы того, кто в тот день выполнял обязанности судьи, и понимали не сразу, отвечали невпопад, с трудом соединяли слова в предложения. Бумажку свою они где-то обронили. Они столько раз вынимали деньги из карманов, что она выпала, и все. Вот чертова бумажка, белая такая, ровненькая!.. А сила в ней была, и печатей много – торгового и питейного ведомств – и подписей. Курили тут сигареты, и бумага уходила дымом, как ушла их бумажка. Без нее – контрабандисты, с ней – честные люди. С ней – ты свободен, без нее – сиди в тюрьме за преступление, которое пострашней убийства. Убийцу выпускают под залог, а контрабандиста не выпустят, и еще надо уплатить в казну, сколько не заплатили налога, только в несколько раз больше.

В тюрьме плохо все, одно другого хуже. Живот болит хуже некуда, нищета – еще хуже, тоска – еще, хуже ее нет. Тюремщики и судьи какие-то ненормальные. Выполняют разные правила, неприменимые к жизни, и сходят с ума – во всяком случае, так их видят те, кто не попал в нелепый круг закона.

Дело выяснялось туго. Те, кто продал им чертово зелье, дали показания, но слова их были недостаточно ясными. Так судья и сказал: «Недостаточно ясны». Кумовья не удивились. Их оглушал шум воды, они одурели от голода, с утра они выпили только по чашке чилате. А как тут будешь ясным, молча думали они, когда поняли странную фразу, если двадцать бутылок желтой, пахнущей шоколадом жидкости им продавали спросонья, кутаясь в одеяло, словно только что родившие женщины!

Поскольку преступники вылакали все до капли и бутыль была пуста, не удалось установить, тайком ли гнали эту водку или по Разрешению, а это отягчало вину. Когда же они начинали объяснять, что продавали за наличные, путалось решительно все, так как у них, сколько ни считай, было всего шесть песо, а должно было накопиться не меньше тысячи. Если в бутыли у них Двадцать бутылок, а в бутылке – десять обычных чашек, а чашка шла по шести песо, у них сейчас должно быть тысяча двести. Деньги исчезли, и тщетно шарили преступники по карманам, торопливо выворачивали ил, надеясь, что бумажки и монеты снова окажутся там. Деньги исчезли словно по волшебству.

Для властей тут ничего странного не было. Деньги истрачены (кумовья знали, что это не так); или утеряны (кумовья подумали и согласились, чтобы с них сняли обвинение в контрабанде или в неуплате налога, если бумага найдется, во что судья не верил, как и в само ее существование); или украдены, когда их обыскивали у входа в селение (тут они заволновались); или, наконец, один из них припрятал их от другого.

В жаркие часы, когда их водили в суд, они исподтишка глядели друг на друга, изучая один другого взглядом, сперва поверхностно, потом – пытаясь проникнуть в самое нутро.

Они не доверяли друг другу, но боялись в том признаться, потому что утратили прямоту, как и все остальное. В тюрьме утрачиваешь все, и уж совсем исчезает то, что лежит у человека в самой глубине и помогает ему жить хорошо, свободно.

– Куда деньги дел, кум? – спрашивал Гойо Йик драчливо, как боевой петух.

– Нет, ты куда их дел? – спрашивал в ответ Револорио, и его густые брови сдвигались в длинную гусеницу. – У нас много пропало, ты подсчитай-ка… – И он засучивал рукава.

– Судья считал, кум.

– Много пропало, а хуже всего, что мы не можем сказать, потеряли мы их по дороге, как бутыль, где еще водка была, украли их или… да что там!..

На «или» и «да что там» фразы кончались, и ни один не смел сказать: «…ты, кум, украл, чтобы со мной не делиться».

Наконец они сказали это друг другу. Гойо Йик не выдержал и признался куму в дурных о нем мыслях, а тот покаялся, что и в нем, словно опара, всходили подозрения. Но этого и быть не могло. Продавая водку, каждый брал точную цену, и у каждого должно было накопиться полвыручки.

Значит, украли. На ярмарках толчется много воров, а это селение, кроме краж и прочих бесчинств, славилось чудесами, и грозами без дождя, и смертоубийствами. Когда ж и убивать, как не в этом месяце, помеченном Крестом Господним, когда жара сменяется дождями, без которых не взойдут посевы, небо становится серым и низким, а счеты с законом легче сводить?

Дело кумовьев заняло много страниц, где что ни строчка поминали их имена и фамилии, присоединяя к ним синонимы слова «преступный» Трудно привыкнуть, что ты преступник, и кумовья откликались не сразу, когда им говорили: «Преступник, отвечайте», «Преступник, смирно», «Преступник, можете идти». Другие преступники, урча животом и зевая, ждали под охраной, играя в поддавки черными восковыми кругляшками.

Тюрьма тут была ненадежная, и всех провинившихся на ярмарке решили отправить в замок испанских времен, расположенный на острове у восточного побережья. В этой партии оказались и кумовья, обвиненные в контрабанде и неуплате налога.

Им связали руки, к спине прикрутили белье в циновке, пончо, простыню, а на шею повесили по котелку для кофе, по тыковке с водой, по чашке и по скляночке миндальною масла. Так и вышли они из селения под охраной солдат, которых вел капитан.

Гойо Йик закрыл глаза, вернулся на мгновение в мир Марии Текун – цветка, сокрытою в плоде, женщины, сокрытой Б ею сердце. Бледный Револорио, сдвинув брови, шел за ним. Ему очень хотелось засучить рукава, но он их не засучивал Он пытался смеяться, как и подобает преступнику с пасхальным именем, чтобы начальство не подумало, что он норовит сбежать. Препоручил он себя Спасителю, надежде всех плененных, и молился Двенадцати Эммануилам. Эту молитву мало кто знает.

В тот день была суббота.

Койот-письмоноша

XIII

От сеньора Ничо, письмоноши, ушла жена, пока он горами, проселками, долинами бежал быстрее рек, быстрее птиц, быстрее тучи, чтобы добраться с почтой из столицы до далекой деревни.