Пять моих собак - Перфильева Анастасия Витальевна. Страница 3
Буля сидел в своей любимой человеческой позе, привалившись к воротам. Слегка раскачиваясь, он дремал: голова опускалась, глаза закрывались, он тут же просыпался, встряхивался и опять начинал клевать носом. А поодаль от него, на земляном полу, свернувшись калачиком и прикрыв рукой лицо – видна была только нестриженая патлатая голова, – лежал и как будто тоже спал незнакомый и непонятно как попавший в сарай подросток лет пятнадцати.
– Буля! – тихо позвала я.
Пёс открыл глаза, перевёл их кверху, на меня, и снова на неподвижную мальчишескую фигуру. Но сам не пошевелился.
– Кто это там внизу, мама? – Андрейка проснулся, свесил рядом с моей взлохмаченную, в сене, головенку.
– Понятия не имею.
Я тихонько слезла с лестницы. Может быть, парнишка на полу вовсе не спит, ему плохо? Кто он и зачем пришёл сюда ночью? Почему лёг на землю?
Я нагнулась, тронула спящего за плечо.
Рука медленно сползла с лица, открыла его. Да это же был сын нашей соседки, Ванятка, которого я мельком видела уже не раз возле забора!
Он как-то съёжился весь, потом, узнав меня, прояснел и вдруг снова испуганно загородился рукой.
– Ваня, зачем ты здесь?
– Уйти… не пускает… – шёпотом ответил парнишка.
– Кто? Куда?
Но я уже догадалась.
Буля же, вероятно решив, что раз хозяйка занялась непрошеным гостем – я не сомневалась, это пёс задержал Ванятку! – и он больше не нужен, встал, отошёл и развалился с видом исполненного долга в глубине сарая.
– Ваня, для чего ж ты на сеновал-то пришёл? Парень, увидев, что свирепый часовой больше не стережёт его, вздохнул с облегчением. И рассказал сперва неохотно, потом весело о том, что случайно слышал наш с хозяйкой разговор про Булю-сторожа да решил проверить, каков сторож-то; в сарай Буля его впустил, а назад – ни в какую. Только шагнёт – ка-ак он двинется, зарычит, аж душа в пятки… Насилу прилечь дал! После уж сам не помнит, как и заснул. На земле-то…
И Ванятка звонко расхохотался. А Буля в углу сеновала крепко спал – пришёл и его черёд.
Наш Буля очень легко поддавался воспитанию.
Когда мы после отпуска вернулись в Москву, Вася заявил, что займётся им всерьёз. Я спросила, что это значит. Вася ответил:
– На что, например, похоже, когда ты или Андрейка бросаете псу во время обеда под стол куски еды? Это похоже на безобразие, на распущенность. Нет. Кладу им конец!
Уселись мы обедать. Почуяв запах мяса, Буля слез с подстилки, подошёл, завилял коротким хвостом и сказал: «гав!»
– Буля, – строго произнёс Вася, – когда люди обедают, собаки всегда отправляются на место.
Вася сказал это, не выделив голосом последних слов, и Буля недопонял.
– Ты слышишь? – повторил Вася более чётко. – Когда люди обедают, собаки идут на место.
Буля недовольно повернулся, дошел до подстилки, однако не лёг, а ждал, скосив на нас глаза.
– Так, правильно, хорошо, – поощрил его Вася. – И лежать!
Буля послушался, лёг с тяжёлым вздохом – он всегда вздыхал, выражая неудовольствие.
На другой день, как только пёс появился у стола, Вася негромко и ровно произнёс ту же фразу:
– А ведь когда люди обедают, умные собаки идут на место!
С полминуты Буля грустно стоял, как бы размышляя, относится ли это к нему. И, всё же решив, что относится, покорно ушёл на подстилку. Вася торжествовал.
– Ну, что? – сказал он, с аппетитом обгладывая кость.
С тех пор стоило кому-либо из нас за столом при виде Були начать:
– Когда люди обедают… – не дожидаясь конца фразы, пёс поспешно, хоть и мрачно, удалялся.
И ещё у Були была такая черта: он любил часами лежать и, казалось, думать или вспоминать что-то; он то поднимал голову и глаза, словно всматривался в далёкое, забытое, иногда с грустью или, наоборот, весело; то, вздохнув, собирал морщины на лбу и тихо урчал. Может быть, вспоминал своих потерянных хозяев? Или ещё что-нибудь?
Я подходила, гладила крутую, могучую шею, спрашивала:
– Ты что? Скучаешь? Эх, Буля, Буля, если бы ты умел разговаривать…
И пёс со вздохом, лизнув мне руку, отвечал густым ласковым ворчанием.
Мы ведь ничего, ничего не знали о его прежней жизни. Не знали даже точно, сколько ему лет…
Наступила зима. Выпал первый снег. Не стаял, а сразу лёг прочно. Улицы, переулки, бульвары – всё в городе похорошело. Андрейка часами играл во дворе на свежем морозном воздухе.
Однажды Вася, гуляя с сыном и Булей, шутя запряг пса в Андрейкины сани, обмотал верёвкой шею и велел тащить в гору. Сразу на санки с визгом и хохотом навалились ребятишки.
И Буля, представьте, легко, точно ему это ничего не стоило, потащил тяжёлые санки наверх, к воротам.
Ну и началась у нас во дворе с этого дня потеха!
По утрам к окну липли азартные лица – капитана Сопелькина и других. В форточку кричали требовательные голоса:
– Буля скоро гулять выйдет?
– Андрюшка, мы ему сегодня зараз три санки свяжем!
– А дядя Саша-сапожник ему вожди настоящие сшил! С бубенчиками!
Андрейка мигом натягивал валенки, шубейку, нахлобучив ушанку и крикнув Булю, загремев в передней санками, исчезал.
Хая Львовна потеряла покой: раньше Андрейка мирно гулял во дворе, пока она готовила обед. Теперь же вся мелюзга с нашего переулка – виданное ли дело! – несётся чуть свет к нам во двор и только успевай смотреть за очередью «кататься на Буле». Не то передерутся! И Буля – виданное ли дело! – катает всех, как добрый конь!..
Каречка, слышавшая наш разговор с Хаей Львовной, от себя ехидно прибавила:
– Не иначе, скоро вашего учёного бульдога в Уголок Дурова пригласят. В артисты, хи-хи-хи!.. Ещё деньги платить будут.
Пришло теперь время рассказать, кто же такой был дядя Саша-сапожник, смастеривший Буле «вожди» – настоящую, с постромками и бубенчиками, сбрую из обрезков кожи.
Саша жил у нас во дворе во флигеле. Никакой он был не сапожник. Просто работал на обувной фабрике электромонтёром.
Саша был кумиром всех дворовых ребят. У него самого детей не было, только хорошенькая, на редкость чистоплотная и приветливая жена Ксюша, которая всё убиралась, убиралась…
Летом Саша мастерил ребятам великолепных змеев; осенью сажал во дворе жалкие прутья, чудом расцветавшие к весне; зимой выпиливал клюшки, точил коньки, чинил лыжные крепления – словом, вникал во все ребячьи дела. Ребята платили ему горячей привязанностью – за Сашей вечно тянулась цепочка мальчишек и девчонок.
А ещё у Саши была неудовлетворённая страсть к собакам. То ли Ксюша-чистюля не позволяла ему завести свою, то ли комната была мала. Знаю только, что Саша с первого взгляда полюбил нашего Булю. Ксюша – та его боялась. Саша же в свободный день, только Буля появится во дворе, готов был заниматься с ним часами. Он почти не ласкал Булю, не кидал ему подачек. Он разговаривал с Булей по-особенному, спрашивал что-то, играл с ним. Выучил нашего грузного, могучего боксёра с разбегу вскакивать на ствол старой липы во дворе и с высоты в два-три метра тяжело, но ловко прыгать на землю. Выучил довольно чётко произносить слово «мама». Обступив Булю, ребята хором кричали:
– Твоя хозяйка Андрейке кто? «М-м-ма-м-ма…» – глухо, но внятно отвечал Буля.
Как-то Саша пришёл и спросил, не разрешим ли мы свозить Андрейку с Булей погулять в парк. Мы разрешили. Только посоветовали на всякий случай не снимать с Були намордника.
– Ладно, не сниму, – усмехнулся Саша. – Я-то об заклад побьюсь, никого он не обидит…
Саша привёл такси, насажал в него ребятишек, уселся рядом с Булей, постелив под него вынесенную Ксюшей чистую тряпку. Буля сидел важный, словно идол. Саша увёз всех на целый тёплый весенний день в Фили, Андрейка долго вспоминал об этом чудесном дне…
А однажды, когда я гуляла с Булей по улице, Саша подошёл и, откашлявшись, сказал:
– Я, конечно, извиняюсь. Может, всё-таки, если когда надумаете, продадите мне… его? – и тронул Булю за ошейник.
