Исповедь экономического убийцы - Перкинс Джон М.. Страница 14
После завоевания независимости от голландцев президент Сукарно считал приоритетом создание легкого для изучения языка. На островах архипелага говорят на более чем 350 языках и диалектах [18], и Сукарно понял, что государству необходим общий язык, чтобы объединить людей, живущих на разных островах и принадлежащих к различным культурам. Он пригласил команду лингвистов из разных стран, и результатом их в высшей степени успешной работы стал индонезийский язык. В основе его лежит малайский язык. В нем нет такого количества времен, неправильных глаголов и прочих сложностей, как во многих других языках. К концу 1970–х годов большинство индонезийцев уже говорили на нем, хотя продолжали использовать яванский и другие диалекты в своих общинах. Рейси был прекрасным учителем, с великолепным чувством юмора, и по сравнению с шуарским или даже испанским языками индонезийский показался мне легче легкого.
У Рейси был мотоцикл, и он поставил перед собой задачу познакомить меня с городом и его жителями.
— Я покажу вам Индонезию, которую вы не видели, — пообещал он как–то вечером и попросил сесть на мотоцикл позади него.
Мы увидели марионеточный театр теней, музыкантов, играющих на традиционных национальных инструментах, огнедышащих фокусников, жонглеров, уличных продавцов, продающих все — от контрабандных американских кассет до редчайших предметов местной культуры. В конце концов мы оказались в крошечном кафе. Его посетители, молодые женщины и мужчины, своей одеждой и прическами напоминали зрителей на концерте группы «Битлз» в конце 1960–х годов; однако все они явно были индонезийцами. Рейси представил меня группе молодых людей, сидевших около столика, и мы присоединились к ним.
Они все в той или иной степени владели английским, но оценили и с удовольствием поощряли мои попытки говорить на индонезийском. Открыто говоря об этом, они спросили, почему американцы никогда не учат их язык. У меня не было ответа на этот вопрос. Не было и объяснений, почему я единственный из американцев или европейцев оказался в этой части города, хотя нас всегда много в гольф–клубе, в шикарных ресторанах, кинотеатрах и дорогих супермаркетах.
Я всегда буду помнить эту ночь. Рейси и его друзья относились ко мне как к своему. Я почувствовал эйфорию от нахождения там, оттого, что вместе с ними радуюсь этому городу, еде, музыке, запаху гвоздичных сигарет и другим ароматам, которые были частью их жизни, шучу и смеюсь вместе с ними. Как будто опять вернулось время, когда я работал в Корпусе мира. Интересно, думал я, почему мне всегда казалось, что я хочу путешествовать первым классом, ограждая себя от этих людей. Вечер продолжался. Они с возрастающим интересом стали расспрашивать меня. Их интересовало мое впечатление об их стране, о войне, которую вели Соединенные Штаты во Вьетнаме. Их всех шокировало то, что они называли «незаконным вторжением», и они с облегчением узнали, что я разделяю их чувства.
Мы с Рейси вернулись в пансион поздно, свет уже был потушен. Я горячо поблагодарил его за приглашение в свой мир; он поблагодарил за то, что я был откровенен с его друзьями. Мы решили, что будем встречаться еще, обнялись и разошлись по комнатам.
Случай с Рейси еще больше подзадорил мое желание проводить как можно меньше времени с коллегами из МЕЙН. На следующее утро, беседуя с Чарли, я сообщил ему, что меня не удовлетворяют мои попытки получить информацию от местных. Кроме того, большую часть необходимых мне статистических данных можно было получить только в правительственных учреждениях в столице. Мы договорились, что мне придется провести одну–две недели в Джакарте.
Он посочувствовал, что мне придется поменять Бандунг на душный мегаполис, я же сделал вид, что эта идея не вызывает во мне удовольствия. В душе, однако, я ликовал, поскольку у меня появлялась возможность побыть одному, рассмотреть Джакарту, пожить в элегантном «Интерконтинентал Индонезия». Но, уже будучи в Джакарте, я понял, что смотрю на жизнь под другим утлом зрения. Ночь, проведенная с Рейси и его друзьями, и мои поездки по стране изменили меня. Я понял, что смотрю на своих соотечественников–американцев другими глазами. Молодые жены высокопоставленных сотрудников уже не казались такими красивыми. Забор вокруг бассейна, стальные решетки на окнах нижних этажей, незаметные раньше, теперь бросались в глаза. Еда в элегантных ресторанах отеля казалась безвкусной.
И еще кое–что я заметил. Во время моих встреч с политическими лидерами и руководством фирм я уловил лукавство в отношении ко мне. Я не ощущал этого раньше, но теперь заметил, что многим из них было неприятно мое присутствие. Например, когда они представляли меня друг другу, они часто употребляли индонезийское слово, которое, согласно моему словарю, означало «инквизитор» и «следователь». Я намеренно не показывал, что знаю их язык, даже мой переводчик был уверен, что я знаю только несколько дежурных фраз. Я купил хороший индонезийско–английский словарь, и часто пользовался им после таких встреч.
Были ли эти эпитеты случайными? Может, они неправильно переведены в словаре? Я пытался убедить себя, что так оно и было. Но чем больше времени я проводил среди этих людей, тем больше убеждался, что я был незваным гостем, что приказ помогать мне был спущен им откуда–то сверху и что они не могли ему не подчиниться. Я не представлял, кто мог дать им такой приказ: чиновник из правительства, банкир, генерал, посольство США. Я знал только, что они приглашали меня в свои кабинеты, предлагали чай, вежливо отвечали на вопросы и всеми возможными способами пытались показать, как им приятен мой визит, пряча при этом затаенную вражду и злобу.
Это заставило меня задуматься об их ответах на мои вопросы и о том, насколько достоверной была их информация. Например, я никогда не мог прийти в офис с переводчиком просто так, не договорившись о встрече предварительно. В этом не было бы ничего особенного, но такая организация встреч пожирал а огромное количество времени. Поскольку телефоны работали редко, приходилось ехать в офис по забитым транспортом улицам, которые так причудливо извивались, что иногда требовалось потратить час, чтобы добраться до здания, расположенного всего в нескольких кварталах. Когда мы приходили в офис, нас просили заполнить несколько бланков. Наконец появлялся секретарь — обычно мужчина. Вежливо, с любезной улыбкой, которой славятся яванцы, он спрашивал меня о том, какого рода информация меня интересует, а затем назначал время встречи.
Эти встречи всегда, без исключения, назначались не раньше чем через неделю, и, когда она наконец происходила, мне выдавали папку с подготовленными материалами. Владельцы предприятий промышленности давали мне пяти–и десятилетние планы, банкиры — таблицы и графики, чиновники из правительства — списки проектов, которые вот–вот должны были сойти с чертежных досок и стать двигателями экономического роста. Все материалы, передаваемые мне этими ведущими бизнесменами и высокопоставленными чиновниками из правительства, а также сказанное ими в наших беседах — все это свидетельствовало о том, что Ява находится на пороге величайшего экономического взлета, подобного которому не знала еще ни одна страна мира. Никто из них, ни единый человек, ни разу не поставил под сомнение эту посылку или дал какую–либо негативную информацию.
По дороге в Бандунг я размышлял об этих встречах: меня не покидало чувство беспокойства. Мне подумалось, что все, что я делал в Индонезии, больше походило на игру, чем на реальность. Как будто мы играли в покер. Карты были закрыты. Мы не могли доверять друг другу или полагаться на информацию, которой делились. Но это была смертельно серьезная игра, и ее результат будет оказывать влияние на миллионы жизней в течение нескольких десятилетий.
18
Theodore Friend, indonesian Destinies (Cambridge MA and London: The Belknap Press of Harvard University, 2003), с 5.