Последние заморозки - Пермяк Евгений Андреевич. Страница 20

Он уже танцевал с нею на летней площадке и в ту ночь долго не мог уснуть.

Лидочка хотя и несколько вольно обращается с Серёжей, но все это у неё очень чисто и хорошо. Ей, может быть, он нужен просто так, чтобы кто-нибудь был возле неё. Ведь одна. Совсем одна. Можно ли винить Лидочку за то, что недостойный её техник Андрюшка Кокарев вскружил ей голову, когда Лидочке едва минуло восемнадцать лет. А теперь он женат на сонливой дочери начальника инструментального цеха Виктории.

Может быть, Лидочка ещё и будет счастлива и жизнь улыбнётся ей. Жизнь иногда так поворачивает человеческие судьбы, что, кажется, и сама дивится своим проказам.

Когда Серёжа несколько возмужал, чему, может быть, способствовала и шляпа, которую он недавно надел, в его сторону устремилось немало девичьих глаз.

Как-то в июльский воскресный день Сергей, зарядив все двадцать четыре патрона, умещающихся в его поясном патронташе, зная, что бить дичь в июле запрещено законом, отправился во имя спасения будущей, ещё недостаточно оперившейся молоди стрелять ястребов.

Ястреба выслеживают поживу обычно, паря над гнездовьями, и падают камнем, заметив беспечные выводки. Вот тут-то Серёжа метким выстрелом радовал крылатых матерей, не подозревающих, что и они осенью могут проделать такой же смертельный маршрут с высоты в болото.

Все условно в охотничьем законодательстве, особенно календарное чередование бессердечия и гуманности. Впрочем, и в неписаном кодексе любви полярность чувств также имеет свои календарные оттенки.

Капа перешла в девятый класс. Помните восьмиклассницу, которой Серёжа приколол ромашку с двумя оторванными лепестками? Так вот, эта самая Капа, встретив охотника Сергея Векшегонова, сообщила ему, что она давно уже подклеила девятый лепесток к подаренной им ромашке. На что Серёжа благосклонно сказал:

— Ты почти взрослая, Капа.

Это обрадовало её, и она не преминула заметить:

— Я, кажется, расту не по годам. Все стало коротко и узко.

Серёжа не вполне был согласен с этим, но, помня прошлые, нанесённые ей обиды, сказал:

— Воображаю, Капа, какой ты будешь на будущий год в это время.

Умная девочка Капа не растерялась:

— Может быть, на будущий год в это время ты, встретив меня, не станешь торопиться на охоту, как сейчас…

Этим Капа, вероятно, не хотела сказать, что иногда сам охотник становится добычей другого охотника. Так она не могла думать хотя бы потому, что афористичность мышления пока ещё не была свойственна её возрасту. Зато именно так подумала другая, увидев Серёжу в поле.

— Охотник! Остановись. Дай поглядеть на тебя. Мы так давно не встречались с тобой.

Такими словами остановила Серёжу собиравшая землянику Руфина.

Серёжа остановился:

— Ты что тут делаешь?

— Собираю ягоды.

— Зачем они тебе?

— А зачем тебе ястреба?

— Тогда пойдём вместе.

И они пошли рядом. Серёжа с ружьём и Руфина с корзинкой. Сначала они молчали, а потом Руфина заговорила первой:

— Серёжа, у тебя уже, кажется, колючие усы.

Её глаза смеялись, но не насмехались.

— Кажется, Руфина. Кажется, колючим теперь стал и я.

— Это очень хорошо, Серёжа.

— Чем же хорошо?

— Я буду бояться тебя. Такие, как я, обязательно должны бояться и уважать того, кто идёт рядом. Пусть даже не очень далеко. На прогулку. Серёжа, это ястреб?

— Да?

— Выстрели в него. Только попади. Я загадала.

Серёжа прицелился, плотно прижал ложу ружья к плечу и щеке. Раздался выстрел. Руфина взвизгнула. Ястреб комом упал вниз.

— Лекально! — сказала Руфина.

— А что ты загадала?

— Серёжа, я не могу быть откровенна с тобой. Ведь ты теперь не тот Серёжа. И я не та Руфина. Мы же не в десятом классе.

— А ты вернись туда… Вернись и скажи.

— Серёжа, я загадала, поцелуешь ты меня сегодня или нет.

— Это очень глупо, Руфина.

— А разве я говорю, что умно? Но сегодня же воскресенье. А больше всего глупостей приходится на этот день недели. Или я ошибаюсь?

Серёжа нашёл довод Руфины неоспоримым:

— Против этого ничего не скажешь. Я ещё никогда и ни с кем не целовался, Руфина. И по-моему, ни до чего хорошего поцелуи не доводят.

— Если с Лидочкой, то да, — вставила маленькую шпилечку Руфина. — Она женщина, а я девчонка.

Произнеся эти слова вполголоса, Руфина отвернулась. Серёжа подошёл к ней и тихо сказал:

— Хорошо. Пусть сбудется загаданное. Только ты закрой глаза, Руфа.

Они поцеловались. Серёжа сиял:

— Спасибо тебе, Руфа…

В небе появился другой ястреб.

— Хочешь, я загадаю ещё, Серёжа, на этого… Стреляй! Я загадываю ещё раз!

Серёжа вскинул ружьё. Прицелился. Выстрелил и… промахнулся.

— Ура! — закричала Руфина и снова оказалась подле Серёжи.

— Я же промазал, — показал он глазами на улетающего ястреба.

— А я загадывала на промах…

Так вернулось потерянное Серёжей и проснулось казавшееся умершим.

3

В это воскресенье утром, несколькими часами раньше встречи Серёжи и Руфины в поле, на городском рынке произошла другая встреча.

Николай Олимпиевич Гладышев в праздничные дни, чтобы не беспокоить Аделаиду Казимировну, ведущую его домашнее хозяйство, частенько на рынок отправлялся сам.

На рынке у него всегда бывали приятные встречи.

Простота и общительность Гладышева никогда, однако, не допускали той упрощённости отношений, когда можно дёрнуть за рукав или, положив руки на плечи, сказать: «Коля, милый Коля, послушай, что тебе скажу». Так не осмелился бы сделать даже пьяный. Гладышев был для многих Николашей, и его называли так, но за этим именем всегда слышалось — Николай Олимпиевич… И даже — глубокоуважаемый Николай Олимпиевич.

Лидочка Сперанская торжественно и празднично несла свою белокурую головку по главному ряду рынка. Воскресный рынок выглядел куда наряднее будничного. Словно все съестное сюда пришло, чтобы в первую очередь покрасоваться, а потом уже быть проданным.

Воскресный городской рынок всегда несёт на себе щегольство выставки даров земли, и торгующие не забывают одеться понаряднее, как, впрочем, и покупающие.

На Лидочке короткое платье из золотистой ткани. Рыночная сумка с двумя большими кольцами; продев сквозь них руку, она украсила её, как браслетами. Весь облик Лидочки говорит, что в этом воскресном посещении рынка есть что-то театральное.

— Ау! Николай Олимпиевич! — окликнула Лидочка Гладышева, помахав рукой, и направила к нему свои ножки, обутые в сложную вязь хитрого переплетения белой кожи, ставшей босоножками на тонких каблучках.

— А вы-то зачем здесь? Здравствуйте, Лидочка, — поздоровался с нею Гладышев, а Лидочка, такая изящная, будто она вчера была не только у парикмахера, но и у скульптора, убравшего своим резцом все лишнее в её и без того безупречном сложении, ответила:

— Такой вопрос скорее следовало бы задать вам, Николай Олимпиевич.

— Вот тебе и на! — оживился Гладышев. — Как я изменю давней привычке обедать дома? Особенно в воскресенье.

— Вот так же, представьте, и я. Привыкнув с первого дня кратковременного замужества готовить семейный обед, боюсь нарушить заведённый порядок. Мне все время кажется, что кто-то придёт и повелительно скажет: «Лидия, я хочу есть». И я всегда готовлю с запасом, а потом… потом съедаю оставшееся на другой день.

— Это очень печально, — посочувствовал совершенно искренне Николай Олимпиевич. — Но мне кажется, у вас, Лидочка, есть все основания не оставлять на завтра то, что может быть съедено сегодня.

— Наверно, вы правы, Николай Олимпиевич. — Лидочка грустно улыбнулась.

— Но ведь в таких случаях не зазывают на обед.

Её кроткие зеленоватые глаза жаловались.

Все это говорится без всякого намёка на то, что Лидочка не случайно внимательна к Николаю Олимпиевичу. И если сейчас она занимается его покупками на виду у всех, то никто не усматривает в этом нарушений норм общежития. Всякая другая поступила бы точно так же.