Те, кто внизу - Асуэла Мариано. Страница 25

– А хуже всего, – вставляет Венансио, – что у нас хоть отбавляй бывших федералистов.

Даже Анастасио, обычно одобрявший любой шаг кума Деметрио, теперь, поддавшись общему недовольству, ворчит:

– Вы меня знаете, ребята, я человек прямой. И я скажу куму, что мы плохо кончим, если не перестанем якшаться с федералистами. Это уж точно! Вы что, не верите? Клянусь своей матерью, у меня что на уме, то и на языке, и все это я выскажу куму Деметрио.

И он действительно все ему высказал.

Деметрио благосклонно дослушал Монтаньеса до конца и ответил:

– Все верно, кум, что вы говорите. Дела у нас плохи: солдаты ругают сержантов, сержанты – офицеров, офицеры – нас. А мы уже готовы послать Вилью и Каррансу подальше – пусть, мол, попляшут в одиночку. Но сдается мне, с нами происходит то же, что с тем батраком из Тепатитлана, помните, кум? Он все ругал да ругал своего хозяина, а работать на него не переставал. Вот так и мы: бранимся, проклинаем, а нас убивают да убивают. Только не будем об этом, кум…

– Почему, кум Деметрио?

– Почему? Почему? Не стоит, и все, понятно? Нужно по болтать, а людей подбадривать. Я получил приказ вернуться и задержать отряд, наступающий через Кукио. Скоро мы сшибемся с каррансистами, а пока хоть языком их отбреем – и то хорошо.

Вальдеррама, бродяга, когда-то колесивший по большим дорогам и в один прекрасный день примкнувший к войскам Масиаса, причем никто не знал точно, когда и где это произошло, подслушал кое-что из речей Деметрио и с наступлением вечера исчез так же внезапно, как появился: нет такого сумасшедшего, который сам в огонь полезет.

V

Они вступили на улицы Хучипилы под тот особый, веселый, громкий перезвон колоколов, от которого по праздничным дням так взволнованно бьются сердца жителей горных селений.

– Сдается мне, кум, будто мы вернулись назад, в те времена, когда революция только начиналась, и в любой деревушке нас встречали колокольным звоном, а жители выходили на улицу с музыкой н знаменами, кричали «ура» и даже шутихи пускали, – вздохнув, сказал Анастасио Монтаньес.

– Да, теперь они нас не жалуют, – отозвался Деметрио.

– Еще бы! Мы ведь «наголову разбиты», – вставил Перепел.

– Нет, не в этом дело. Наших врагов они тоже видеть не могут, даже на картинке.

– Не за что им любить нас, кум.

Они выехали на площадь и оказались перед мрачной массивной восьмиугольной церковью – памятником колониальных времен. Судя по неухоженным чахлым апельсиновым деревьям да жалким останкам железных и деревянных скамеек, площадь когда-то представляла собой сад.

Снова раздался гулкий ликующий перезвон. Затем из храма торжественно донеслось грустное и сладостное пение женского хора – это местные девушки исполняли под гитаррон [51] «Таинства».

– Что за праздник сегодня, сеньора? – спросил Венансио у древней старушки, торопливо ковылявшей к церкви.

– День святого сердца Иисусова, – запыхавшись, ответила богомолка.

Они вспомнили, что прошел целый год после взятия Сакатекаса, и на душе у всех сделалось еще горше.

Как и все города – Тепик, Халиско, Агуаскальентес и Сакатекас, – через которые проходили люди Масиаса, Хучипила представляла собой руины. На зданиях без крыш, на обгорелых оградах – всюду виднелись черные следы пожара. Дома были наглухо забиты, и лишь немногие открытые лавчонки, словно б насмешку, являли глазам голые полки, напоминавшие белые скелеты павших на дорогах лошадей. Голод оставил свою страшную печать на землистых лицах людей, глаза которых при встрече с солдатами вспыхивали горячечным блеском ненависти.

Напрасно солдаты Масиаса рыскали по улицам в поисках пищи, задыхаясь от ярости и все-таки стараясь не давать воли языку. В городе остался один лишь захудалый постоялый двор, да и тот был набит до отказа. Не было ни фасоли, ни лепешек – только молотый перец да соль. Командиры тщетно показывали тугие кошельки, тщетно пытались угрожать.

– Бумажки? Вот что вы нам суете! Жрите их сами! – зло крикнула хозяйка постоялого двора, дерзкая старушенция с огромным шрамом на лице, уверявшая, будто она «не раз умирала и теперь ничего на свете не боится». И среди всего этого уныния и нищеты, заглушая голоса женщин в храме, без умолку щебетали птицы на деревьях, разносилось непрестанное пение куррук [52], усевшихся на сухих ветвях.

VI

Обезумевшая от радости жена Деметрио Масиаса, ведя за руку сына, вышла на горную тропинку встречать мужа.

Почти два года разлуки!

Они обнялись и молча застыли. Женщина задыхалась от рыданий и слез. Деметрио с удивлением глядел на жену: она постарела так, словно прошло лет двадцать. Потом он посмотрел на сына, испуганно таращившего на него глазенки. Он узнал в мальчике свои собственные резкие черты, блестящие глаза, и сердце его дрогнуло. Ему захотелось прижать к себе ребенка, обнять его, но малыш в страхе спрятался за материнской юбкой.

– Это же твой отец, сынок! Твой отец!

Но мальчик отворачивал лицо и упорно не хотел подойти.

Деметрио оставил коня ординарцу и медленно пошел с женой и сыном по крутой тропинке.

– Слава богу, наконец-то ты вернулся. Теперь ты никогда не покинешь нас, правда? Ты останешься с нами, правда?

Лицо Деметрио потемнело. Их охватила тоска, и они снова замолчали.

Из-за гор встала черная туча, раздались глухие раскаты грома.

Деметрио подавил вздох. В голове у него роились воспоминания.

Упали первые крупные капли дождя, и семье Деметрио пришлось укрыться в небольшой пещере, усыпанной галькой. Наконец разразился ливень, с грохотом обрушившийся на белые розы Сан-Хуана, эти соцветия звезд, раскиданные среди деревьев, на скалах, в зарослях питайо, по всей горной округе.

Внизу, на дне оврага, сквозь пелену дождя виднелись стройные гибкие пальмы; они медленно покачивали вершинами, которые развертывались веером от порывов ветра. А вокруг – вереница холмов, за ней другая, горы, окруженные горами, окаймленные стеною хребтов с такими высокими вершинами, что их синие макушки теряются в сапфировом небе.

– Деметрио, ради бога, не уходи! Сердцем чую, с тобой стрясется беда!

И женщина опять содрогается от рыданий. Испуганный ребенок тоже плачет, и, чтобы успокоить его, мать вынуждена скрыть свою страшную тоску.

Ливень постепенно стихает; ласточка с серебристым брюшком и острыми крыльями пересекает хрустальные струйки дождя, озаренные вечерним солнцем.

– Неужели вы не устали воевать, Деметрио?

Масиас, нахмурив брови, рассеянно поднимает камешек и бросает на дно ущелья, задумчиво глядит вниз и наконец произносит:

– Видишь этот камень? Его уже не остановить.

VII

Утро было поистине божественное. Всю ночь лил дождь, а на рассвете небо усеяли белые облака. Наверху, в горах, вытянув хвосты и вздыбив гривы, резвились жеребята – неуки, дикие и гордые, как вершины, вознесенные до самых облаков.

Солдаты шли по крутому скалистому склону, упиваясь дивным утром. Никто не думал о коварной пуле, которая, быть может, поджидает одного из них. Поход тем н радостен, что он всегда сулит непредвиденное. Именно поэтому солдаты беззаботно поют, смеются, болтают. В них еще живет душа предков-кочевников. Зачем им знать, куда и откуда они идут? Нужно просто идти, всегда идти, нигде надолго не останавливаясь и чувствуя себя властителями лугов, равнин и гор – всего, что охватывает взгляд.

Деревья, кактусы, папоротники – все омыто дождем. Скалы кажутся красновато-желтыми, словно древние ржавые доспехи, и сочатся тяжелыми каплями.

Люди Масиаса на мгновенье смолкают. Им чудится, будто они слышат знакомый звук: далекий разрыв ракеты. Однако проходит несколько минут, ничто не нарушает тишины.

– Как раз здесь, в горах, – начинает Деметрио, – я с двумя десятками ребят перебил больше пятисот федералистов.