Синяя борода - Воннегут-мл Курт. Страница 25

Кстати, когда я побывал у нее во дворце после войны, она показала мне картину, подаренную ей мэром Флоренции. На картине изображен расстрел ее мужа фашистами незадолго до конца войны.

Картина была образцом коммерческого китча, стиля, в котором обычно работал Дэн Грегори, да и сам я мог, и до сих пор могу работать.

Как она понимала свое положение тогда, в 1933 году, в разгар Великой депрессии, обнаружилось, мне кажется, в разговоре о пьесе Ибсена «Кукольный дом». Только что вышло новое массовое издание Ибсена с иллюстрациями Дэна Грегори, так что мы оба прочли пьесу и много о ней говорили.

Наиболее выразительной получилась у Грегори иллюстрация к самой последней сцене: Нора, главная героиня, покидает свой комфортабельный дом, благополучную буржуазную семью, мужа, детей, слуг, решив, что должна обрести себя, окунувшись в реальную жизнь, и только тогда сможет стать настоящей матерью и женой.

Так кончается пьеса. Нора не позволит больше опекать себя, как беспомощного несведущего ребенка.

А Мерили сказала:

— А по-моему, это только начало пьесы. Ведь мы так и не знаем, выдержала Нора или нет. Какую работу могла найти тогда женщина? Нора же ничего не знает, ничего не умеет. У нее нет ни гроша на еду, и пристанища никакого.* * *

В точно такой же ситуации, конечно, находилась и Мерили. Как бы жестоко Грегори с ней ни обращался, ничего, кроме голода и унижений, не ждало девушку за дверями его комфортабельного дома.

Через несколько дней Мерили сказала, что с пьесой ей все ясно.

— Конец там фальшивый! — довольная собой, заявила она. — Ибсен приляпал его, чтобы зрители ушли домой довольные. У него мужества не хватило сказать, что действительно произошло, должно было произойти.

— И что же должно было произойти? — спросил я.

— Она должна была покончить с собой, — ответила Мерили. — Причем тут же, сразу — броситься под трамвай или еще как-нибудь, но сразу, еще до того, как опустится занавес. Вот про что пьеса. Никто этого не понял, но пьеса вот про что!

У меня было немало друзей, покончивших с собой, но неизбежности самоубийства, которую ощущала Мерили в пьесе Ибсена, я так и не почувствовал. Это непонимание, возможно, еще одно свидетельство того, что слишком я зауряден для занятий серьезным искусством.

Вот мои друзья-художники из числа покончивших с собой, причем прославились все, только одни при жизни, а другие — после смерти:

Аршил Горки [2] повесился в 1948 году. В 1956 году Джексон Поллок, набравшись как следует, разогнался на пустынном шоссе и врезался в дерево. Как раз незадолго перед этим от меня ушла первая жена с детьми. А через три недели Терри Китчен выстрелил себе в рот из пистолета.

Давно, когда еще Поллок, Китчен и я жили в НьюЙорке и пили напропалую, в баре «Кедр» нашу троицу прозвали тремя мушкетерами.

Банальный вопрос: кто из трех мушкетеров жив и по сей день?

Ответ: я один.

Да, а Марк Ротко, у которого в аптечке хватило бы снотворного слона убить, зарезался ножом в 1970 году.

На какие мысли наводят эти мрачные примеры радикального недовольства? Только на одну: есть люди с действительно сильным характером, а есть более мягкотелые, так вот, мы с Мерили относимся ко второй категории.

Насчет Норы из «Кукольного дома» Мерили сказала так:

— Лучше бы ей остаться дома и жить по-старому.

19

Мир держится почти целиком на вере, не важно, основана она на истине или на заблуждении, и в молодости я верил, что организм здорового мужчины перерабатывает неизвергнутую сперму в вещества, которые делают его сильным, веселым, смелым и способным к творчеству. Дэн Грегори тоже в это верил, верили и мой отец, и армия Соединенных Штатов, и бойскауты Америки, и Эрнест Хемингуэй. И я, заходя далеко в своих эротических фантазиях, представлял себе близость с Мерили, вел себя порой так, будто между нами что-то есть, но все это лишь для того, чтобы выработалось побольше спермы, а из нее — благотворно влияющих на мужчину веществ.

Потерев ноги о ковер, я кончиками пальцев неожиданно касался шеи, щеки или запястья Мерили, ее ударяло током. Своеобразная порнография, а?

Еще я уговаривал ее улизнуть со мной и сделать такое, отчего Дэн Грегори, узнай он об этом, пришел бы в бешеную ярость, — а именно пойти в Музей современного искусства.

Однако она явно не собиралась поощрять мои эротические поползновения, я для нее был просто собеседник, порой забавный. Она любила Грегори, это во-первых, а вовторых, благодаря ему мы могли без особых потрясений пережить Великую депрессию. А это главное.

А между тем мы наивно доверялись искусному соблазнителю, против чар которого были беззащитны. И было слишком поздно давать задний ход, когда мы поняли, как далеко зашли.

Хотите знать, какому соблазнителю?

Музею современной живописи.

Мои успехи, казалось, подтверждали теорию чудодейственных витаминов, в которые превращается неизрасходованная сперма. На побегушках у Грегори я научился с ловкостью обжившей канализацию крысы добираться на Манхеттене от места к месту кратчайшим способом. Я во много раз увеличил свой словарь, выучив названия и функции всевозможных организмов и вещей. Но вот самое потрясающее достижение: мастерскую Грегори в мельчайших подробностях я написал всего за шесть месяцев! И кость получилась костью, мех — мехом, волосы — волосами, пыль — пылью, сажа — сажей, шерсть — шерстью, хлопок — хлопком, орех — орехом, дуб — дубом, и железо, сталь — все было как требовалось, и лошадиная шкура была лошадиной, коровья — коровьей, старое было старым, новое — новым.

Вот так. И вода, капавшая из люка в потолке, не только как настоящая вызывала ощущение сырости, мало того: в каждой капельке, если посмотреть через лупу, отражалась вся эта проклятая студия! Неплохо! Неплохо!

В голову только что, Бог знает откуда, пришла мысль: не древняя ли, почти универсальная вера, что сперма может быть преобразована в полезное действие, подсказала очень похожую формулу Эйнштейна: «Е = МС2?

— Неплохо, неплохо, — проговорил Грегори, глядя на картину, и я решил, что у него такое же чувство, как у Робинзона Крузо, обнаружившего, что на своем острове он больше не один. Теперь придется считаться со мной.

И тут он сказал:

— Неплохо — это ведь то же самое, что неважно, а то и еще хуже, согласен?

Прежде, чем я успел сформулировать ответ, картина полетела в пылающий камин, тот самый, на полке которого лежали черепа. Шесть месяцев кропотливого труда мгновенно вылетели в трубу.

Совершенно ошеломленный, прерывающимся голосом я спросил:

— Что в ней плохого?

— Души в ней нет, — ответил он с явным удовлетворением.

Итак, я попал в рабство к новому Бескудникову, граверу Императорского монетного двора!

Я понимал, чем он недоволен, и его недовольство не выглядело смешным. В картинах самого Дэна Грегори вибрирует весь спектр его чувств — любви, ненависти, равнодушия, какими бы старомодными ни казались эти чувства сегодня. Если посетить частный музей в Лаббоке, Техас, где в постоянной экспозиции выставлены многие его картины, они создали бы подобие голограммы Дэна Грегори. Можно рукой по ней провести, можно пройти сквозь нее, но все равно — это Дэн Грегори в трех измерениях. Он жив!

С другой стороны, если бы я, упаси Боже, умер, а какой-то волшебник восстановил бы мои картины, от той первой, сожженной Грегори, до последней, которую я еще, может быть, напишу, и они висели бы в огромной ротонде, да так, чтобы их души концентрировались в одной фокальной точке, и если бы моя мать, и женщины, которые клялись, что любят меня, а это Мерили, Дороти и Эдит, и лучший друг мой, Терри Китчен, стояли бы часами в этой точке, они обо мне даже бы не вспомнили — не с чего, ну, разве что случайно. В этой точке не было бы ничего от их незабвенного Рабо Карабекяна, да и вообще никакой духовной энергии!