Псы Вавилона - Атеев Алексей Григорьевич Аркадий Бутырский. Страница 31

– Может, тебе и миролюбку подпаять? – хохотнул парень.

Старуха разразилась мелким дребезжащим смешком и одобрительно оглядела с ног до головы будущего постояльца.

– Ты, я вижу, бойкий хлопец. Не из махновцев, часом?

Стали подходить новые заказчики. Дело закипело. Салтычиха вертелась тут же, видно опасаясь, что квартиранта могут перехватить. Наконец она не выдержала и потянула парня за рукав видавшей виды толстовки:

– Хорош, парень, вкалывать. Всю работу не переделаешь. Пора и перекусить.

– А ты накормить сумеешь? – усмехнулся парень.

– За отдельную плату, как и договорились. Рублика два, похоже, заколотил. На харч хватит. Двигай за мной.

Парень взвалил точило на плечо, подхватил деревянный чемодан и пошел за Салтычихой.

Обиталищем старухи оказалась небольшая, сложенная из саманных кирпичей землянка с покрытой дерном крышей. Парень шагнул через порог и огляделся. Крошечная комнатушка, добрую половину которой занимала русская печь, была чисто выбелена, глиняный пол застелен домоткаными половиками, а по стенам в изобилии развешаны пучки сухих трав. И запах в комнатушке стоял духовитый, словно на сеновале.

– Вкусно пахнет, – заметил парень, – сразу шамать хотца. Только вот где я ночевать буду? Тут курице не повернуться.

– Да вон, на моем топчане. А я на печку переберусь. Устроимся, не обижу. Я утресь картишки раскинула – вижу, быть гостю. И вышло как по-писаному. А гостя наперво накормить надоть. Я щец наварила.

Старуха взяла стоявший в углу ухват, достала из печи чугунок и большим деревянным черпаком наполнила алюминиевую чашку густым варевом. Потом вытащила из настенного шкафчика шматок сала, отрезала ломоть, искрошила его на доске и высыпала в чашку.

– Добрые щи, – похвалила свою стряпню старуха. – Хоть из крапивы, а скусны, поскольку секрет один знаю. Не налить ли с устатку?

– А что у тебя?

– Первачок, как дитячья слезинка.

– И во что же мне обойдется эта слезинка?

– Да ты, крохобор, парень. Не боись, не оскудеешь. За все про все полтинничек.

– Эка хватила! Двугривенного за глаза хватит.

– Ладно, пусть будет двугривенный, – охотно согласилась старуха. – За знакомство и я с тобой приму. Тебя как звать-величать?

– Павлом.

– А меня Пелагеей, на улице же Салтычихой кличут. – Старуха извлекла два граненых стаканчика и глиняный жбан, горловина которого была завязана тряпкой. – Ну, Пашенька, будем здоровы.

Парень выпил, крякнул и занюхал самогон краюхой ржаного хлеба. Потом достал из своей торбы деревянную ложку, пошарил глазами по стенам.

– Да у тебя и образа нет. Лоб перекрестить не на что.

– Не имею икон, – поджав губы, отозвалась старуха.

– Или в господа нашего Христа не веруешь?

– Как тебе сказать… Не то чтобы очень.

– А может, ты, бабка, ведьма? Колдуешь себе помаленьку, зелье варишь, для присухи молодок. Вон травок-то сколько.

– Может, и так, – усмехнулась старуха.

– Бабенки в вашем Шанхае веселые имеются?

– Как не иметься. Было бы угощение.

– Познакомишь?

– Охотно, милок, охотно. Экий ты скорый, не успел обжиться, уж и бабенку тебе подавай. И взгляд у тебя огненный, и головка курчавая. Не из цыганского ли племени будешь?

– Маманька толковала: к бабке ейной ухажер ходил из табора.

– Оно и видно. Ну, давай, Павлуша, еще по одной за лихие твои повадки.

– А вот ты, бабка, растолкуй: как здесь людишки живут? По поездам много про ваш городок болтают, кто что говорит: одни бают – деньгу тут гребут немереную, другие – что народишко лапотный отсюда когти рвет.

– Всяко, Павлуша, всяко. И так и сяк. Знаешь, как говорится: кому война, а кому и мать родна. Устроился на службу, обжился и доволен, как таракан за печкой. Где сейчас ладно? Большевики эти, марксисты-ленинцы, всю страну взбаламутили. Взять хоть наш Шанхай. Поселок, конечно, стоит на отшибе, но кого тут только нет. И господа бывшие встречаются, и лихие парнишки имеются. Татар полно. Кто с голодухи из деревни бежал, кто высылки опасался.

– А сама ты откедова?

– С Украины, милок.

– На хохлушку вроде не похожа.

– Да я и не хохлушка. С Юзовки [16]. Может, слыхал? Донецкий бассейн. Там одни русаки проживают. Заставь хохла в шахту лезть или у печи стоять!

– Сюда-то как забрела?

– Э-э… Жизня окаянная закинула. – Старуха насупилась, налила себе стаканчик и одним махом опорожнила его. – Глазок-то мой видишь? – ткнула она пальцем в пустую глазницу. – А знаешь, кто мне его вышиб?

– Ни сном ни духом…

– Батька.

– Отец, что ли?

– Какой отец! Сроду у меня отца не имелось. Махно!

– Вон даже как! Ну-ка расскажи.

– Состояли мы при батькином обозе…

– Кто это мы?

– Барышни… Не перебивай. Однова затеяли с хлопцами гульбу. Как раз Бердянск взяли. Ты в Бердянске не бывал? Так себе городишко. Пограбить толком нечего. Одни телеграфисты проживают да извозчики. Веселимся, значит, в одной хате… Или в кабаке, запамятовала. Дым коромыслом, большинство в чем мать родила, девки, конечно… А ребята были с отряда Петриченки. Вдруг врывается батька. «Бардак затеяли, – орет, – блядство развели! Сифилисом всю армию заразить хочете?!» И давай нас нагайкой охаживать, всех без разбору. Ну, мне, сукин сын, глаз и вынул. В конце плетки свинчатка зашита. Ею и вышиб.

– А какой он был, батька?

– Да ничего особенного. Плюгавый мужичишка. Невысокого росточку, волосня длинная.

– Отчего же его слушались?

– Взор имел особый. Самого здоровенного бугая или, скажем, матроса мог взором укоротить. Только глянет, у того уж душа в пятки. И нрав бешеный имел. Чуть что – за нагайку или за «маузер» хватался. Ой, крутенек!

– А ты, значит, в полковых женках обреталась? – хохотнул Павел.

– Не кори зазря, голубок. Я, могеть быть, хреста и не ношу, зато жизни сроду не страшилась. Через это и сюда попала. Жила с одним хрычом в Екатеринославе. Его замели за старые грехи и сюда сослали. А я как дура за ним потащилась. Он помер, бедолага. Ну-ка помыкайся в палатке на морозе. Тут первые года вообще ад кромешный стоял. Ну, ничего. Притерлась, обжилась… – Старуха крякнула, поднялась с табурета и вышла из дома. За окном загромыхало железо, и она вновь показалась на пороге.

– Глянь-ка на ведро. Залудить можешь?

– Да тут ржа одна. Выкинь да новое купи.

– Эвон ты какой скорый. Выкинь! Так и прокидаться недолго.

– Ладно, старая, будет тебе ведро. Присядь, чего мельтешишь. Лучше еще чего расскажи, а я после обеда полежу чуток, чтобы жирок завязался. Врешь ты складно, балакай дальше. Ты вот толкуешь про жизню свою веселую. Тогда поясни, откуда ведовскую науку знаешь? Ведь не деревенская. В городе разве этому научишься?

– Хучь и не в селе воспитана, это ты верно подметил, а кой-чего умею, – сообщила старуха, убирая пустую миску и жбан с самогоном. – Об этом гутарить нельзя, да больно ты мне приглянулся, отчего с добрым человеком не покалякать. Тем паче парень ты прохожий, сегодня есть, а завтра и нет. Перед тобой душу открыть не боязно. Это здешние недоумки меня знать не хотят. Боятся и не любят. Ну да леший с ними. Сами по уши в говне измазаны. Ведовской науке я научилась у бабки своей. Мы, знаешь ли, курские. Это уж потом в Юзовку перебрались. Бабку, понимаешь, в деревне тоже не терпели. Убить даже хотели. Наговаривали на нее всякое. Будто заломы на полях делает…

– Какие такие заломы?

– Или не слыхал? На пшеничном поле или там на ржаном колосья согнуты и надломлены. Вроде кружок, а в нем стебли спутаны, только в центре несколько целых торчит. Так вот, кто сожнет залом – помрет, кто съест хлеб из муки от заломов – тоже помрет, а если солому из залома постелить в хлеву– скотина околеет. Вот на бабку мою и наговорили, будто она этим делом занимается.

– Может, не без оснований?

Салтычиха оставила реплику Павла без ответа.

– Вот бабуська и передала мне свои знания, – продолжила она. – Хорошая была старушонка, только помирала тяжко. Мучилась очень. То с кровати соскочит, на пол грохнется, то на карачки встанет и давай мяукать. Ужасть прямо.